Русская расовая теория до 1917 года. Том 1 - Владимир Авдеев

Великая натура поэта далеко не укладывается в рамки одной национальности. Она широко переполняет эти «пределы», говоря языком самого поэта. Но тем дороже и тем ценнее личность поэта, стоящая на высоте универсальной сложности, доступной человечеству. Его ближайшее национальное начало вплетено в сеть общечеловеческого психизма. По руслу его души и ее путей русский народный гений возвышается до общечеловеческих идеалов, и, в свою очередь, через его душу человечество приобщается к русской душе, как к одному из своих многочисленных корней. Великие люди, подобные Пушкину, создают международный или общечеловеческий психизм, равно ценный для всех участников. Но для этого необходимо обладать тою универсальностью духа, какая делает человека одинаково близким ко всему великому и ко всему истинно человеческому. Таким был Пушкин.

Прежде всего, с антропологической точки зрения, в Пушкине поражает величайший орган мысли, вложенной в неуклюжий и некрасивый африканский футляр. В типическом негритянском черепе и теле содержался мозг самого высокого качества, свойственный наиболее развитым представителям человеческого рода. С особенной очевидностью выступает одна сторона душевного строя Пушкина — это острейшая способность восприятия, соединенная с такой же острейшей памятью. Когда Пушкин получал какое-либо впечатление (видел, слышал что-нибудь и т. п.), это сопровождалось у него различными воспоминаниями, имеющими известное, иногда весьма отдаленное отношение к впечатлению. Это, конечно, обыкновенное психологическое явление, свойственное всем людям: впечатления всегда влекут за собою воспоминания, и в этом, собственно, и состоит целостный акт восприятия. Но размеры и степень таких воспоминаний могут быть далеко неодинаковы у разных людей. Иной раз, воспоминаний так мало, что впечатление остается почти одиноким и падает на дно души, чтобы там утонуть навеки или, по крайней мере, на долгий срок. В другой раз воспоминаний больше, но воспоминания эти так рыхло связаны между собой, что субъект подчас даже удивляется, почему вспомнилась такая-то и такая-то вещь или факт. Не таков был ум Пушкина. У него всякое упавшее в душу впечатление вызывало такую массу воспоминаний, как почти ни у кого из известных писателей, и в этом отношении Пушкин, вероятно, превосходит даже Шекспира, который остается недосягаемым гением другими сторонами своего великого духа. Если мы представим себе мыслительный орган человека, как некий водоем (идея американского психолога Джемса), в который брошен камешек, то вызванные этим волны будут изображать процесс воспоминаний. После некоторого движения волны обыкновенно стихают, постепенно становясь шире, дальше и слабее. Пушкин обладал психическим океаном, составленным из такой чуткой, эфирной, подвижной массы, что брошенное впечатление волновало у него всю эту неизмеримую массу ума вширь, вглубь, вдаль, вызывая неисчислимое количество умственных образов к услугам его творческого духа. В качестве воспоминаний всплывали не только образы мысли, но образы чувства и горы волевых усилий. По самому незначительному поводу весь необъятный океан Пушкинской души приходил в движение, начиная от вершин психизма и до нижних слоев и самых глубин. Все оживлялось и приносилось в лабораторию творческо-мыслительной работы. Мыслительные волны в душе Пушкина каждый раз распространяются далеко, не ослабевая и не погасая на пути. Оттого все воспоминания у него всегда сочны, эффектны и дышат поражающей свежестью и новизной. Довольно прочесть первые тридцать строк Руслана и Людмилы, чтобы убедиться в ясности, блеске и простоте потока мысленных образцов поэта и в свободе, с которой отдельные образы идут один за другим… как будто мозг поэта какой-то идеальный аппарат, в котором незаметны усилия, нет задержек, нет трений и работного напряжения. При таких условиях подбор рифм не затруднен и натяжек не видно. Поэт не только передает то, что стоит впереди по ходу его мысли, но и то, что по сторонам или где-нибудь вдалеке. Оттого течение мыслей у него хотя и вполне естественно, но всякий раз неожиданно и потому поражает всякого, кто читает его стихи, его прозу, его письма или записки. Приведем несколько примеров.

Поэту необходимо напомнить своему другу-должнику о долге. Для этого он нежно и ласково берет, так сказать, своего должника за руку и уводит его далеко от всех денежных обстоятельств и перспектив, но затем вдруг по запутанным и тонким, но кратким дорожкам приводит его к требуемой цели со всею убийственной естественностью логического пути. При этом кудесник-поэт проводит всю сцену так, что должник ни о чем не догадывается, и в конце всего ему остается только рассмеяться и платить. Вот коротенькое напоминательное письмо поэта:

«Играешь ты на лире очень мило,Играешь ты довольно плохо в штос.Пятьсот рублей, проигранных тобою,Наличные свидетели тому,Судьба моя сходна с твоей судьбою —Сейчас, мой друг, увидишь почему.

Сделайте одолжение, пятьсот рублей, которые вы мне должны, возвратить не мне, а г. Назимову, чем очень обяжете преданного вам душою А. Пушкина».

В таких случаях, искусства, хитрости, фокус-покусов вовсе нет. Поэт только придумывает, вернее, находит, в неистощимой кладовой своей памяти действительный образчик, редкостную, правда, но действительную модель хода событий и идет по этому пути, ведя за собою собеседника, или читателя.

«Воля твоя, ты несносен, — пишет он Плетневу (11/4 1831 г.), — ни строчки от тебя не дождешься. Умер ты, что ли? Если тебя уже нет на свете, то, тень возлюбленная, кланяйся от меня Державину и обними моего Дельвига. (Дельвиг женился — погиб по холостяцкому иносказанию поэта.) Если же ты жив, ради Бога, отвечай на мои письма. Приезжать ли мне к вам, остановиться ли в Царском Селе или мимо сказать», и т. д.

При богатстве и изобилии воспоминательных образов поэту, — когда он мыслит, — остается выбирать, что ему необходимо, отметая все слабейшее или все стоящее сбоку от прямого пути, и обыкновенный человек так и поступает, и оттого в процессе мышления обыкновенный человек по временам замедляется, делая умственную сортировку (как это было свойственно И. С. Тургеневу). Но у Пушкина нет слабейших элементов мысли, и все стоящее сбоку и вдали так же для него сильно и ярко, как и центральное. Он, поэтому, как ребенок, несет все из своей души, умея все без остатка захватить и ловко разместить в своем многоценном ручном багаже. Поэт отвечает Вяземскому на его письмо:

«Ты приказывал, моя радость, прислать себе стихов для какого-то альманаха (черт его побери). Вот тебе несколько эпиграмм, у меня их пропасть; избираю невиннейшие». Очевидно, что для милого дружка и сережку с ушка. Поэт радостно исполняет просьбу, но все-таки, атом неудовольствия где-то шевельнулся в его душе, и поэт выругался, обративши это в сторону альманаха. Не путем вычеркивания и обрезки укорачивает свою мысль художник мысли, а посредством ловкого и искусного совмещения, — умелым переполнением, а не сокращением. Получается несказанная полнота души, и читатель научается мыслить гораздо шире, чем это кажется возможным, ловко размещая, подобно поэту, свой умственный багаж, как делают на корабле; по-видимому, в узелке или чемоданчике немного, — ан, тут все, что нужно. В этом отношении Пушкин — удивительная психическая модель. При своем недосягаемом искусстве вмещать и размещать, поэт смело берет в руки такие громоздкие и опасные объекты мысли, чувства и воли, что порою, кажется, вот-вот заденет, ушибет, толкнет, увязнет — и не бывало: он легко и свободно идет, никого не задевая, а, наоборот, всех удивляя своим искусством. Вот пример: «Друг мой, барон, — пишет он Дельвигу, — я на тебя не дулся и долгое твое молчание великодушно извинял твоим гименеем. Черт побери вашу свадьбу, Свадьбу вашу черт побери!

Когда друзья мои женятся, им смех, а мне горе, но так и быть: апостол Павел говорит в одном своем послании, что лучше взять себе жену, чем идти в геенну и в огонь вечный — обнимаю и поздравляю тебя — рекомендуй меня баронессе Дельвиг». Поэт смело начинает приведенное письмо признанием факта, что его друзья ему изменяют, разделяя любовь к нему с любовью к своим женам. Поэт как будто сжигает корабли, ибо во всеуслышание говорит, что такие поступки его огорчают, и начинает ругаться по адресу женитьб своих друзей, вообще не думая о том, что подумают их жены. Такую поэтическую дерзость, такой мысленный набег поэт потому допускает, что он хотя и испытывает некоторое огорчение от дружеской измены, но в то же время он полон дружеского счастья и радости, только это последнее чувство он деликатно скрывает, перед новым выступающим другом, прячась для этого за нежную дымку цитаты из послания апостола. Получается бесподобная полная гамма психических актов, предъявляемая в дружеском письме в соединении с редкой стыдливой сдержанностью, заставляющей поэта откланяться, стушеваться, уйти от интимного общества новобрачных, сердечно поздравляя их и порадовавшись на них подобно няне, которая ворчит и ссорится на словах, выражая на деле бесконечную любовь своему баловню. В своем искусстве, поэт точно забавляется, играя сразу целой серией шаров и букетов, составляемых из чувств и мыслей, которые он ловит перед наблюдателем, желая нежно поласкать его взор и порадовать его сердце роем летающих фигур, из-за которых не виден фокусник-психолог-поэт.