Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - Дмитрий Владимирович Бавильский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Даже самый главный дворец-замок Пилотта, некогда бывший средоточием жизни пармского двора в разрушенной теперь части, и в теперешнем своем состоянии выглядит обжитой руиной, которой не хватает ни фасадов, ни тылов, ни устоявшихся внутренних помещений. Так и все здесь, в этом старинном городе, хотя и выныривает из заброшенности и запущенности, но до жилого состояния уже не дотягивает, обозначая внутренние желобки улиц, ссохшихся до состояния кошачьего скелета, их границы и переходы вовне.
Вот отчего эффектен проход к набережной (мне повезло увидеть росчерк реки высохшим до самого русла, полностью обнажившим свои десны) и парку – плавный съезд, скатыванье в отныне будто бы естественный ландшафт155, которому единственное, что хочется, так это растаять на пустом берегу в тумане…
Стендаль описывает Парму в «Пармской обители» примерно так же, как Болонью в травелоге «Рим, Неаполь и Флоренция»: не через улицы ее с многочисленными, порой неявными достопримечательностями, но через течение салонных разговоров, споры и диспуты, через встречи с местными интеллектуалами, кардиналами и светскими дамами.
Из-за этого искать в его путевом дневнике что-то дожившее до наших времен крайне сложно: даже культпоход в пинакотеку и Сан-Петронио на главной площади Болоньи писатель описывает изнутри своего восприятия – как сиюминутную ситуацию и театр для одного зрителя.
Схожим образом запруженным людьми общественным пространством, состоящим из многочисленных кружков, Болонья предстает и в письмах Фонвизина. «Сей город, – пишет русский драматург и царедворец про Болонью конца лета 1784 года, – можно вообще назвать хорошим, но люди мерзки…»156
………………………...............
В «Пармской обители», книге беллетристической и демонстративно фантазийной, реальной Болоньи у Стендаля гораздо больше. Хотя бы в сценах, где Фабрицио ходит молиться в Сан-Петронио и настолько углубляется в религиозный порыв, что грубит преданному слуге, а уже выйдя на парапет центральной городской площади, вновь бежит внутрь Сан-Петронио и снова молится истово и самозабвенно. В сторону Пруста
Болонью, которой в главном его травелоге уделена масса места, Стендаль знал явно лучше Пармы.
Возможно, именно поэтому для основного действующего места своего знаменитого романа он взял город, сквозь который часто проезжал, но над которым не сильно задумывался: пустое означающее меньше привлекает к себе внимания, ничем не сдерживая разлет фантазии.
Импрессионизм и текучесть сюжета, постоянно обрастающего вроде бы ненужными деталями, заставляют вспомнить Пруста, числившего Стендаля одним из своих предшественников или, если хотите, учителей. Поэтому я совершенно не удивился, когда уже в первых главах «Пармской обители» встретил упоминание Комбре.
Камбре, если быть совсем уж честным, через первую «а», но вполне ведь возможно, что это такая переводческая блажь или редакторская транскрипция, приближающая реалии старинного романа к грамматическим и бытовым правилам советского человека 1959 года.
Надо бы, конечно, для очистки совести сравнить этот перевод «Пармского монастыря» с любыми другими изданиями «Пармской обители», чтобы уточнить, например, ассортимент напитков.
Честно говоря, как-то смущает, что в темной башне здесь пользуются «лампочками», а все персонажи (в том числе дамы) употребляют на страницах этой книги всего один сорт алкоголя – водку. Буранный полустанок
Доподлинно неизвестно, сколько раз Стендаль бывал в Парме и останавливался ли в городе, который столь щедро одарил литературной эмблемой, передав суть, а не букву места.
В «Риме, Неаполе и Флоренции» Стендаль отзывается о Парме демонстративно пренебрежительно. В его путевом дневнике нет ни одной записи, сделанной в столице Пармского королевства. Воспоминания о посещении Пармы помечены последующим Реджо в записи от 19 декабря 1816 года.
Замечательные фрески Корреджо задержали меня в Парме, городе, во всех прочих отношениях, довольно ничтожном. «Благословение Мадонны Иисусом» в библиотеке растрогало меня до слез. Я заплатил сторожу при зале, чтобы получить возможность четверть часа любоваться в одиночестве этой живописью, забравшись по лесенке наверх. Никогда не забыть мне опущенных глаз богоматери, страстной ее позы, простоты ее одежд. Что сказать о фресках монастыря Сан-Паоло? Может быть, тот, кто их не видел, вообще не представляет себе силы воздействия, какой обладает живопись. С образами Рафаэля соперничают античные статуи. Так как в древнем мире женская любовь не существовала, Корреджо соперников не имеет. Но чтобы удостоиться понимания, надо, служа этой страсти, принять и смешные ее стороны. После фресок, всегда более интересных, чем картины, я пошел посмотреть в новом, выстроенном Марией-Луизой музее «Святого Иеронима» и другие шедевры, некогда находившиеся в Париже (129–130).
Мне повезло меньше Стендаля (еще один аргумент в пользу того, что он бывал в Парме не один раз): покои аббатисы, расписанные Корреджо в монастыре Сан-Паоло, были в этот день закрыты.
Пришлось удовлетвориться музеем в музее – именно так в отдельном крыле дворца Пилотта показывают все оставшееся от Корреджо и Пармиджанино, что Мария-Луиза стащила из соседних церквей в одно место.
Честно говоря, этого вполне достаточно.
Мне, по крайней мере, хватило.
Более странно, чем рай
Вчера, на родине Антониони, казалось: я попал в щель вненаходимости, высосавшей время даже из пальца.
Это не выпадение из исторической поступи, попробуй-ка выпасть из нее без каких бы то ни было веществ, но особое агрегатное состояние материи, то есть пространства, внезапно отказывающегося служить линейности. В том числе и причинно-следственной или геометрической.
Вероятно, именно так шапка чувствует себя в рукаве.
В Парме, однако, вненаходимость берет дополнительный градус радикальности и/или отчаянья.
Может быть, оттого, что сегодня воскресенье, хотя я не думаю, что выходные дни так уж радикально меняют строй склеротических улиц и площадей, а еще видимых и невидимых промежутков, накапливающихся на набережной у русла пересохшей реки (ее безвременная кончина истончила город, помогла зарасти умозрительным илом, тем самым сыграв на руку в средневековых торговых делах злодейке Венеции) и на мостах через невидимую теперь воду157.
Дело даже не в том, что здесь розовый баптистерий крупнее и важнее сонного собора Вознесения Пресвятой Богородицы и его немного косой колокольни, – кафедральная площадь лишь задает ритм, а прочая городская территория или поддерживает этот расклад, или расстраивает его (древняя Парма быстро кончается).
Ну или же замедляет тот площадной ритм, так как щупальца города важней его лица, тем более что весь городской мозг вынесен на внешнем жестком диске в районе палаццо Пилотта. В некоторых городах есть вставная челюсть, а в Парме есть отвисшая губа. Из нее заготавливают ветчину. В ней цветут фиалки.
Ну или туман виноват. Конечно, он. Постоянно усиливающийся, сгущающийся до состояния несладкой ваты,
