Костер в белой ночи - Юрий Сбитнев

Александр Александрович задерживается в палате ненадолго, но всегда после его посещения Сергей чувствует, что сделан еще один шаг к выздоровлению, к свету.

Как не хватает ему света!

Профессор уверен, что Сергей будет видеть. Но все-таки порою приходит к больному сомнение. А вдруг снимут с глаз повязки, поднимет Сергей тяжелые, словно бы лежат на них чужие пальцы, веки — и ничего. Тот же мрак, та же вязкая темнота, те же воспоминания, как на киноэкране, — и нет света, живого, теплого. Только голоса, шум, запахи кстати, непроходящий запах перегоревшего металла все время чувствует Сергей.

Вспоминается, как однажды ехал он на такси, на перекрестке дали зеленый свет, ринулись машины, а улицу переходит слепой человек, беспомощно выкинув вперед палку. К нему подбежали люди, остановили, взяли под руки. Стоят на проезжей, а мимо мчат машины. Шофер такси сказал Сергею:

— Со всеми увечьями жить бы смог. Без глаз — не смог. Повесился бы, и точка… Как это, без белого свету.

Давно было. А вот вспомнилось, с самыми мелкими подробностями. И палка у слепого была обыкновенная самоделка из лесу, с оглаженными сучьями, чуть размочаленная на конце. Дрожала она в желтой, худой руке. Лицо в синих оспинах ран, веки закрыты, и еще висит на плече у слепого плетеная старенькая авоська, а из нее морковки высовываются, одна вот-вот выпадет, болтается на ботвинке.

Спрашивает иногда, не часто, но спрашивает Сергей:

— Александр Александрович, видеть-то буду?

— Еще как, — отвечает профессор.

— Лучше прежнего? — шутит Сергей.

— Вот за это ручаться не могу пока. Но видеть будешь.

— Если нет, вы мне скажите. Я тогда в ощупку слепую грамоту изучать начну. Чего время-то терять?

— Без если, Сережа. Без если. Будешь видеть. Скоро повязки снимем, совсем скоро.

С медсестрой Сашенькой у Сергея разные разговоры. И о доме, и о медицине, и о стихах, о погоде, конечно, обо всем, что придет на ум. Только о заводе, об аварии не говорит Сергей. Если что и напомнит в их беседах завод, сразу же речь на другое. Тяжело Сергею вспоминать происшедшее. Впервые, когда надолго и прочно пришло сознание, спросил:

— Гошу похоронили?

— Да, — сказала Сашенька.

Замолчал Сергей. Лежал все Сашино дежурство, не отвечая на вопросы, не говоря ничего. Даже когда кормила его Сашенька (она это делала всегда сама), не шутил, как обычно: «У-а, ма-ма Саша, Сереже ка-ши».

…Александр Александрович разрешил отцу свидание с сыном.

— Здорово, Сережа, — волнуясь и поэтому чрезмерно громко забасил Тихон Николаевич с порога.

— Ты потише, Тиша, дети снят, — стараясь как можно беспечнее, ответил, вспомнив давешнюю, из детства, фразу матери.

— Ну, брат, ты совсем в порядке, коли шутишь, — отец подошел к постели сына, взял его руку, пожал.

— Не жми очень-то, — хохотнул Сергей. — На мне новая кожа наращивается. Глянь, какая модная, розовая. — И поднял уже свободную от бинтов руку. Кисть у Сергея и дальше к локтю была покрыта тонкой розовой кожицей.

— А ты откуда знаешь, что розовая? — неуклюже и шумно садясь на стул, в тон сыну спросил Тихон Николаевич.

— Тихо, а то медперсонал услышит, — поднося к забинтованному лицу палец, зашушукал Сергей. — Я, батя, в утаечку подглядываю. Расшерепю в бинтах дырочку и гляжу. Я, батя, таким манером уже давно мир наблюдаю.

— Ну понес. Каким балаболом был, Серьга, таким и остался, — явно довольный началом разговора, сказал Тихон Николаевич.

— Мама как?

— Волнуется, тебя видеть хочет.

— Рано. Больно неприглядный я.

— Мы с Сашенькой ей восемь верст до небес о тебе рассказываем. Только больно на профессора сердится, что свиданий не разрешает. Устроила тут нам сцену. Я, говорит, министру письмо напишу. Бездушные, говорит, в больнице люди. Одна Сашуха — человек.

Саша стояла за спиной Тихона Николаевича, бледная, прижавшись к стене.

Губин неожиданно, без предупреждений разрешил Тихону Николаевичу пройти в палату к сыну. Она не говорила Сергею, за кого принимают ее в его доме. Он был уверен, что ходит она туда по поручению профессора. И вообще они до сих пор говорили друг другу «вы».

И вот Тихон Николаевич запросто, по-домашнему величает ее: Сашуня, Сашуха, сейчас обязательно ахнет: невестка, назовет, доченька.

«Что же тогда будет? Что же будет? Ох как нехорошо, ах как стыдно, — думает Сашенька. — Тихону-то Николаевичу давно бы уж рассказать надо было все». Сколько раз собиралась сделать это и все не решалась. Конечно, он все бы сразу понял. Но тогда, тогда навсегда потеряет она то, что так греет сердце: доченька. Разве виновата она, Сашенька, что ни один мужчина никогда-никогда не называл ее так. И она никогда не произносила такое близкое и неведомое ей слово: папа. А вот назвала ведь как-то им, ну сорвалось не с языка, с сердца, Тихона Николаевича.

Она была счастлива в этом не ею придуманном положении невесты.

«Господи, как нехорошо! Как нехорошо! Тихону Николаевичу можно объяснить». Но Сереже? Почему же она не сказала ему об этом. Ведь совсем просто: «А знаете, Сергей, папа с мамой приняли меня за вашу невесту». Почему же она не сказала ему так? Почему?

А Тихон Николаевич уже гремел басом о том, что дожди размыли ему весь виноградник, что зайцы, такого с ними никогда раньше не случалось, совершили летний набег на капусту и потравили весь огород, и еще какие-то домашние новости, все веселые и смешные. Смеялся Сергей, гоготал отец, и только Сашенька никак не могла овладеть собой. Помогла старшая сестра.

Она приоткрыла дверь и, покачав головой, сказала:

— Тихон Николаевич, вы уж слишком громко так. И вообще, пожалуй, на первый раз достаточно.

Тихон Николаевич смешался, как-то необыкновенно для себя засуетился, завертел в руках пакет с фруктами, не находя для него места на столике, встал неуклюжий, в коротеньком и тесном на его острых плечах халатике. Словно бы ища помощи у Сашеньки, оглянулся на нее. Они встретились глазами.

«Ничего не говорите Сергею, ничего. Милый Тихон Николаевич! Папочка! Ничего не говорите, не надо слов», — кричали Сашины глаза, молили.

И Тихон Николаевич понял: нельзя сейчас о Сергее и Саше, об их отношениях.

— Мать очень рада твоим письмам. Быстро ты выучился левой. И почерк похож. Очень похож. Ну я пошел, Серьга. Ты молодцом, сынок. Ешь больше, силу копи. — И вдруг точно таким же голосом, каким говаривал с Сашенькой: — Выздоравливай, сынок. Мать жалко до слез, — голос его дрогнул. — Ноша ей не под силу. Братаны твои ее не сломали. Ты сломишь.

— Батя, ты чо это? — по-сибирски окая и нарочито «чокая», Сергей поискал руку отца, крепко ухватил ее пальцами, пожал ладонь и снова, как мать: — Стареешь, Тиша. — И вдруг твердо, совсем по-отцовски: — Скоро повязки снимут. Заходи, поглядим друг на друга. Правда, Саша?

— Правда.

Сашенька подошла к постели. Как хорошо, что он не обратился к ней на «вы». Положила ладошку на плечо Тихону Николаевичу:

— Пора, Тихон Николаевич.

— Ну, до свидания, сынок.

— До свиданья, батя.

— Сережа, я провожу папу, — сказала Сашенька и выбежала из палаты. Тихон Николаевич широким шагом мерил коридор. И не был он уже беспомощным, растерявшимся, как в тот коротенький миг, и халат не казался таким уж неуклюжим на его широких, по-стариковски острых плечах.

Сашенька догнала его на лестнице.

— Тихон Николаевич, простите. Тихон Николаевич, — они остановились на площадке, — я никогда раньше не встречалась с Сергеем. Это Степан придумал. И вы случайно приняли меня… — Она замешкалась, подыскивая слова: — В общем, я и Сережа… понимаете… мы на «вы»…

Тихон Николаевич, против ожидания Сашеньки, рассмеялся:

— Здорово, значит, мы их с тобой вдвоем двоих морочить будем, Нину Гавриловну и Серьгу.

— Ну, Тихон Николаевич, я же… — отчаянно выкрикнула Сашенька, почувствовав, что вот сейчас к ней снова вернется прежняя та Сашенька, которая проворна на слезу…

— Я все понимаю! Все, все, доченька. — И, неуклюже обняв девушку, прижал ее к груди. — Мы тебя ждем после дежурства. — И заговорщически: — Для матери я у Серьги не был. Ждем.

И пошел вниз по лестнице, высокий, решительный, сильный.

— Папа, я приду, — пролепетала Сашенька.

Как же решиться теперь рассказать все-все Сергею?

Сергей остался в палате один. Он немного устал от пережитого. Свидание с отцом было и для него неожиданным, хотя и просил об этом часто Александра Александровича.

Тишина. Сергею даже на мгновение показалось, что он снова потерял слух. Кашлянул. Прислушался к шуму сосен за окном и улыбнулся, представив, как медленно полощут они густые вершины в голубой глуби неба. И снова, как на киноэкране, воспоминания…

До войны, в тридцать девятом, дядю Петрю по окончании института направили на работу в Подмосковье. Просился Петря при распределении на родину, в Сибирь, не пустили. Отправили в Подмосковье. Петр Тихонович поехал туда не один, с женой, тоже выпускницей института стали. В сороковом родился у Петра сын Тишка. Звали молодые родителей в гости. Ни у тех, ни у других времени для свидания не нашлось. Так что в сорок первом, в мае, собрался к внуку дед Николай. Жил дед тогда вместе с сыном в Затайске. Работал на железной дороге, но к маю вышел на пенсию. Железную дорогу дед упрямо называл чугункой. И вот, прихватив внука Сережку (ему тогда восемь лет было), по этой самой чугунке двинул в Подмосковье. Бабушка тоже поехала. Высокая, почти на голову выше деда, до самой смерти сохранившая статность, широкая в кости, она была необыкновенно тиха и покладчива. Никто никогда не слышал, чтобы повысила голос, закричала, рассердилась. Дед против нее мал и щупл, но громоглив. О жене говорил: «Гусар-баба. А душой — комара не обидит».