Красный лик: мемуары и публицистика - Всеволод Никанорович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всё это привело к неизгладимой порче нравов племени Гуарани.
* * *
Для наших понятий и воззрений такое насилие над людьми – неслыханно. Но что касается отцов иезуитов – они были убеждены, что они правы, они делают дело культуры. По крайней мере один из них, отец Добрицхофер, оставивший нам описание того, что Россия потом узнала на своей шкуре, писал:
– Давайте-ка лучше подумаем и постараемся в Европе установить то, что иезуиты устроили без принуждения (?!!) и без денег у гуаранцев, а именно, чтобы один работал для всех, а все для одного, чтобы никому ничего не приходилось ни продавать, ни покупать, чтобы деньги вышли из употребления и чтобы истиной стало – «всё можно получить только за труд»…
Но истинная наука показывает нам, что для коммуны всегда надо два слоя населения и что она состоит в том, что один слой угнетает другой.
Равным образом – угнетающий всегда будет говорить, что в коммунистическом строе – залог свободы, и, действительно, угнетающий свободен, потому что он принадлежит к угнетающему классу.
Равным образом в коммуне угнетаемый слой всегда будет вести свою жизнь в слезах и вздыхать под гнётом верхнего слоя и ненавидеть угнетателей.
Таким образом, коммуна – есть постоянная война одних с другими, что мы и видим в настоящее время на примере русских «Гуарани».
Только тогда, когда насилие будет отвергнуто и будет возглашён один для всех – правящий закон, только тогда жизнь государства может идти путём культуры, прогресса и мира.
И это не знают только те, которые думают, что СССР говорит в настоящее время «новое слово».
Человечество давно знает такие «достижения». Это «достижения» лишь для невежд.
Гун-Бао. 1928. 21 июня.
Осанна Горького
Помните, когда Иван Фёдорович Карамазов почти бегом в вьюжный вечер возвращается к себе после последнего разговора со Смердяковым, – помните, кто оказывается сидящим у него на диване?
Какой-то джентльмен довольно пошловатого вида, иначе говоря – чёрт, собственной своей персоной…
У него много житейской практической мудрости, у этого пошловатого господина, и характерно подмечает он одну черту русского характера, которая выражается в готовности «рявкнуть осанну» после самого длительного и упорного протеста…
Чёрт Ивана Фёдоровича, вероятно, много посмеялся бы поведению господина Горького, обнаруженному им за последние дни в Москве. Несомненно, что за последние времена русские люди чрезвычайно натренировались в известной обиходливости и революционном этикете; но приехавший из-за границы Горький – превзошёл их в своём пафосе настолько, что, вероятно, даже и виды видавшим москвичам становится неловко – до такой степени громка и восторженна его «осанна».
Словом – пропел осанну – и пересолил, так что иные, с образом мыслей поблагороднее – даже руки ему не хотели подавать на первых порах: слишком уж поспешно в консерваторы перескочил… «Русская натура!» – так говорил чёрт. (Братья Карамазовы, стр. 763.)
То, что происходит теперь с Горьким, является каким-то тревожным, печальным фарсом. Шестидесятилетний писатель, взгляды которого более или менее известны, человек, который, по словам его же приятеля Скитальца, в присутствии членов совнаркома, грянув кулаком по столу, предрекал всей этой компании гнев народный, человек этот, выскочивший из России и проживший несколько спокойных лет в тихом голубом Сорренто, – этот человек, явившись в Москву, вдруг здря ума – хватает «осанну»… Да какую!
На съезде железнодорожников – он заявляет, что «он, того гляди, сдохнет со счастья», что живёт в такой замечательной стране и с такими замечательными работниками.
При посещении усопшего Ильича Горький – этот старый волжский крючник, вдруг обнаруживает трогательную слабость нервов:
– Когда я увидал в мавзолее мёртвое лицо, я был отчаянно взволнован, обессилен тоской и был уверен, что по крайней мере на один день никуда не гожусь…
Однако посещения института им. Маркса и Энгельса, где хозяйничает тов. Рязанов и собирает «реликвии», было достаточно, чтобы Горький:
– Через несколько минут увидел, какую гигантскую работу проделал тов. Рязанов в институте Маркса и Энгельса, и моя тоска и отчаяние совершенно выдохлись…
Как передают газеты, Горькому, кроме звания «почётного московского пекаря», была поднесена от красной армии винтовка, и газеты воспроизводят его фотографию, когда он состязается с тов. Ворошиловым в стрельбе в тире.
Этих чествований было столько, что газеты пишут, что политбюро даже воспретило дальнейшие чествования, дабы не слишком утомлять Горького.
Одним словом:
– Осанна! Осанна! Осанна! – вопит Горький в Москве, в то самое время, когда сотни ребятишек уже выбрасываются к стенам Кремля из центральных губерний, на которые надвинулся голод, в то время как народ изнывает в очередях, в то время, когда крестьянин не имеет ни «золота, ни сырого продукта», когда разыгрывается инсценированный шахтинский процесс.
В чём же дело?
В чём причина лихорадочной радости?
* * *
Да не в том ли, что русская революция потеряла свою динамичность?
Русский народ – народ порыва, но не народ темперамента. И порыв у этого народа – непременно скорый и практичный. Когда лозунги, выбрасываемые коммунистами, были подходящи, в порыве своём шёл за ними и народ. Но – время прошло:
Сняты маски и смыты румяна;
И томительно тянутся скучные дни
Пошлой прозы, тоски и обмана…
Революция – уже не пышная, весёлая, увлекательная любовница для русского народа: она стала женой, скучной, надоевшей, непривлекательной и в то же время неотвратимо помнящей о своих молодых днях и надоедающей публике этими воспоминаниями…
Нельзя же любить революцию на одиннадцатом году её существования. Если Сильвия Панкхерст и била стёкла в Англии – то ведь она занималась этим делом до поры до времени, до тех пор, покамест не пошло навстречу правительство и общественное мнение и не пообещали предоставить места в парламенте и женскому сословию.
Миссис Панкхерст вовсе не нужно было упражняться в этом хлопотливом деле до самой своей кончины – и в старости она имела часы досуга и мирного любования плодами своих шумных выступлений.
А российская революция осуждена заниматься этим делом, и звон, треск битых стёкол, нарошных выступлений продолжается и по сей день, подобно тому как по инерции под синее туманное утро продолжается нелепый русский кутёж.
Революция русская уже не кипучий конь, она истощённая кляча, которую только по временам подскипидаривают московские цыгане.
И роль господина Горького сводится к тому, чтобы пред многочисленными микрофонами, телефонами, радиофонами и прочими белендрясами
