Через века и страны. Б.И. Николаевский. Судьба меньшевика, историка, советолога, главного свидетеля эпохальных изменений в жизни России первой половины XX века - Георгий Иосифович Чернявский

Работа Николаевского о Церетели выглядела оборванной. Как раз в это время вместе с Бургиной Николаевский начал готовить к печати мемуары Церетели о Февральской революции 1917 г. Незадолго до выхода в свет этого объемистого двухтомника появилась статья Николаевского, в которой давалась оценка воспоминаний Церетели как исторического источника в сопоставлении с рядом других мемуарных книг, выпущенных в СССР и за рубежом[907].

С одной стороны, исключительное значение этих мемуаров (отрывки из них печатал «Социалистический вестник») обосновывались тем, что Церетели в течение всего «февральского периода» был общепризнанным лидером Петроградского совета и ВЦИКа, входил во Временное правительство и даже одно время (непосредственно после отставки министра-председателя Г.Е. Львова) являлся его фактическим руководителем. Важность источника определялась и тем, что Церетели обладал точной памятью, которая хранила «поистине неисчерпаемые запасы всевозможных подробностей о лицах, встречах, доверительных частных беседах, личных впечатлениях»[908].

С другой стороны, ценность и необходимость воспоминаний Церетели обосновывалась плохим состоянием документальной базы для изучения «февральского периода» русской революции 1917 г. и особенно истории Советов, ограниченным характером имеющейся мемуарной литературы, вышедшей в основном из большевистской среды (Л.Д. Троцкий, А.Г. Шляпников), но, впрочем, и из кругов социал-демократов (B.C. Войтинский, В.Б. Станкевич, H.H. Суханов). Малоизученным вопросом оказалось отношение Церетели к проблеме соглашения с большевиками в 1917–1918 гг. «Попытки изобразить Церетели как деятеля, который с самого начала революции был одержим злостными антибольшевистскими настроениями, совершенно неправильны, – считал Николаевский. – Вначале он был убежденным сторонником такого соглашения. Но, действительно, ему на своем опыте пришлось убедиться, что ни о каком сговоре с Лениным не могло быть и речи, что Ленин в действительности стремится установить в Советах диктатуру своей небольшой группы и для этого не останавливается перед самыми низкопробными интригами»[909].

Тема соглашения с большевиками рассматривалась Николаевским в очерке о другом известном меньшевике – Мартове. Хотя политически Николаевский далеко отошел от «левоинтернационалистской» позиции этого «Гамлета русской революции», он с очевидной симпатией передал эпизод, происшедший с Мартовым в октябре 1917 г. на II съезде Советов, в котором к тому же и сам оказался пассивным участником:

«В переполненном зале было шумно, и, несмотря на призыв к тишине, глухой голос больного Мартова (у него уже начался туберкулезный процесс в горле) был почти не слышен даже первым рядам. Неожиданно в зал ворвался гул далекого пушечного выстрела. Все поняли: начался решительный штурм. И в наступившей тишине донеслись срывающиеся слова Мартова: «Это похороны единства рабочего класса. Мы участвовать не будем».

Когда Мартов выходил из зала (Николаевский шел рядом с ним, и этот эпизод глубоко отпечатался в его памяти), большевик Иван Акулов бросил упрек: «А мы меж собой думали: кто-кто, а Мартов останется с нами». Мартов ответил: «Когда-нибудь вы поймете, в каком преступлении соучаствуете» и устало вышел, махнув рукой[910]. (Вспоминал ли об этом разговоре Акулов – секретарь ЦК компартии Украины, прокурор СССР – перед расстрелом в 1939 году?)

Из многих биографических очерков, посвященных однопартийцам и соратникам, выделялся труд «П.А. Гарви в России». Он предварял сборник воспоминаний этого видного социал-демократа и сочетал в себе черты научного анализа, мемуаров, размышлений и о недавно скончавшемся близком человеке, и о судьбах российского меньшевизма в целом[911]. Весьма печально и в то же время трезво, правдиво звучало начало этого очерка:

«Часто, слишком часто стали «открываться» кладбища Нью-Йорка, чтобы «принимать гроба» с останками последних могикан русской социалистической эмиграции… Их уже немного осталось в «странах рассеяния», – как, впрочем, совсем немного осталось и в далекой России представителей того поколения, которое вошло в жизнь «на рубеже двух столетий» и в горделивой самонадеянности взвалило на свои плечи тяжелый груз двух революций! Так немного, что каждый раз, когда у нового гроба бросаешь взгляд на пройденный путь, на память приходят старые слова: о страшном звере, который поедает своих собственных детей… Тем острее воспринимается каждая новая потеря!»

И далее следовал не только человеческий, но и политический портрет Гарви, скончавшегося всего лишь в 63 года в результате тяжелой болезни сердца, надорванного многими годами деятельности «группы интеллигентов-практиков, которая тащила меньшевистскую телегу с первых лет возникновения партии»[912].

В 1917 г. и в первые годы большевистской власти Николаевский и Гарви принадлежали к различным течениям меньшевизма. Гарви был на правом крыле в том смысле, что после февраля 1917 г. выступал за осторожное и постепенное реформирование общества, а после Октябрьского переворота отвергал любые компромиссы с режимом. Николаевский же находился в политическом и тактическом центре, подчас склоняясь к левым; не отказывался от сотрудничества с властью. В эмиграции взгляды обоих деятелей значительно сблизились, и в работе Загранделегации по многим вопросам они придерживались сходных позиций.

В биографическом очерке Николаевский почти не касался послереволюционного этапа. Зато он дал выпуклый портрет молодого Гарви – его формирования как революционера, причин присоединения к социал-демократии, своеобразия одесской среды, в которой развивался этот человек, влияния на него местных деятелей, арестов и эмиграций, революции 1905–1907 гг., в которой он участвовал в качестве одного из руководителей вооруженного восстания в районе московской Пресни.

Этот эпизод был важен и с общеисторической точки зрения, ибо советская историография приписывала организацию Декабрьского восстания 1905 г. в Москве большевикам, тогда как на самом деле в нем участвовали и социал-демократы, и эсеры.

Широта воззрений и отсутствие партийной предвзятости проявились в статье Николаевского, посвященной памяти эсеровского лидера В.М. Чернова[913]. Чернов характеризовался как теоретик, практик, конспиратор, идеолог европеизации русского народничества. Он стремился обновить эсеровское движение элементами идеологии и практики международного социализма и в то же время пытался «русифицировать» европейские идеи, пропустить их сквозь призму «борьбы за индивидуальность» российского опыта. «Он знал, что в России без крестьянства, а тем более против крестьянства нет возможности строить общественные отношения, которые отвечали бы требованиям свободы и социальной справедливости».

Николаевский собирался написать большую работу о П.Б. Струве, но, как обычно, выполнил свой замысел не полностью. В статье, посвященной памяти недавно скончавшегося Струве[914], он указывал, что к его жизненному пути историкам придется обращаться часто. В политическом развитии Струве можно было обнаружить массу противоречий, но в самих этих противоречиях выявлялось некое сложное единство, дающее право Струве на особое место в истории политического формирования российского общества. Струве был прежде всего политиком, а в политике истина не оставалась для него неизменной. Он не раз менял политические знамена, но главную тему исканий не менял: это была «проблема путей развития России, – этим решением был перевод страны на рельсы свободного развития частно-хозяйственных, капиталистических отношений»