Рим, проклятый город. Юлий Цезарь приходит к власти - Сантьяго Постегильо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С этими словами – по коже обоих друзей пробежал мороз – Красс попрощался и ушел, прихватив с собой пятнадцать телохранителей. Остальные, выполняя приказ хозяина, остались с великим понтификом.
– А что собираешься делать ты, Тит? – спросил Цезарь, придя в себя после предостережения Красса.
– Что за вопрос? – ответил Лабиен. – Если ты идешь в Сенат, я иду с тобой. Я не оставлю тебя одного с толпой возбужденных оптиматов. Как заметил Красс, стража не сможет последовать за тобой внутрь, но я не отойду от тебя ни на шаг.
Друзья с улыбкой пожали друг другу руки, договорившись увидеться через несколько часов на собрании patres conscripti.
Цезарь развернулся, вошел в Общественный дом, пересек атриум, молча кивнул матери и жене и направился в таблинум. Там он взял несколько листов папируса и принялся что-то поспешно записывать.
– Что ты делаешь, отец?
Голос Юлии вывел его из глубокой задумчивости.
– Готовлю речь для Сената, – ответил он, поднимая взгляд.
Юлия подошла ближе:
– О чем она?
– О жизни и смерти. О том, какие граждане имеют или не имеют права принимать решения о жизни и смерти других.
Разговор увлек Юлию.
– И кто же имеет право принимать такое решение, отец?
Цезарь посмотрел на папирусы, испещренные пометками, и проговорил тихо, будто обращаясь к себе самому:
– Никто не имеет такого права, дитя мое, никто.
Священная дорога была пустынна, как и прочие улицы Рима. Не было ли это затишьем перед резней?
Всеобщее заседание римского Сената
5 декабря 63 г. до н. э., поздний вечер
На собрании председательствовал Цицерон. Как консул он обладал достаточными полномочиями, чтобы взять бразды правления в свои руки. Гибрида, второй консул, сидел рядом с ним, ничего не говоря, – его сотоварищ, таким образом, имел полную свободу действий. Обещание оптиматов сделать Гибриду наместником Македонии, а также присутствие в городе прибывших из Азии войск склонили Гибриду на сторону государства, заставили покинуть ряды сторонников Катилины.
Цицерон следовал обычаям Сената, неписаным, но неизменно соблюдаемым правилам: сначала вопрос выносится на обсуждение, затем слово предоставляется сенаторам в порядке важности занимаемых ими магистратур.
Речь шла о деле, слухи о котором облетели весь Форум: о смертной казни для участников государственного переворота – Катилины, Лентула Суры, Гая Корнелия, Луция Варгунтея и других задержанных. Огласив предмет обсуждения, Цицерон сразу дал слово избранным консулам, которым предстояло сменить его самого и Гибриду в будущем году, то есть магистратам, обошедшим на выборах самого Катилину: Силану и Мурене.
Первым заговорил Силан, муж Сервилии, – кратко, лаконично и решительно:
– Я за то, чтобы всех задержанных подвергли высшей каре.
Цезарь, сидевший рядом с Лабиеном напротив скамьи оптиматов, вздохнул и покачал головой, но ничего не сказал. Первое высказывание часто совпадало с мнением всех присутствующих: своим решительным заявлением Силан не оставлял места для споров, сделав поддержку казни почти неизбежной. Или споры все-таки возможны? Цезарь наморщил лоб, глядя в пол.
Цицерон предоставил слово другому избранному консулу.
– Я согласен со своим сотоварищем, – отозвался Мурена.
Далее один за другим выступили четырнадцать бывших консулов, присутствовавших на собрании. Не было лишь Красса и Помпея. Последний, несомненно, оправдал бы свое прозвище Мясник и поддержал смертный приговор, но он еще не вернулся из Азии. Красс мог повести себя иначе, но он не явился. Шестнадцать человек высказались за высшую меру наказания, как назвал ее Силан.
Цицерон просматривал список. За консулами, избранными и бывшими, следовали преторы, начиная с избранных на будущий год. Он начал с первого.
– Слово предоставляется претору, – объявил Цицерон, – сенатору Гаю Юлию Цезарю.
Лабиен положил руку на его плечо в знак поддержки.
Цезарь встал и начал свою речь с отведенного ему места:
– Всем людям, отцы-сенаторы, обсуждающим дело сомнительное, следует быть свободными от чувства ненависти, дружбы, гнева, а также жалости. Ум человека не легко видит правду, когда ему препятствуют эти чувства, и никто не руководствовался одновременно и сильным желанием, и пользой. Куда ты направишь свой ум, там он всесилен; если желание владеет тобой, то именно оно и господствует, дух бессилен. Я мог бы напомнить вам, отцы-сенаторы, о множестве дурных решений, принятых царями и народами под влиянием гнева или жалости, но лучше привести случаи, когда предки наши, вопреки своему сильному желанию, поступали разумно и правильно[94].
В принятии решения по такому сложному вопросу, как смертная казнь лиц, обвиняемых в мятеже, Цезарь призывал отдавать предпочтение разуму, а не чувствам. Но это было лишь краткое нравоучение, призывающее думать головой, а не сердцем – тем более сердцем, охваченным гневом. Одного его было недостаточно. Теперь предстояло засыпать сенаторов вескими доводами, погрузить в их головы умозаключения, чтобы они поддержали предложение Цезаря: применить не смертную казнь, а другое наказание, неведомое Риму.
– Я говорил о наших предках, – продолжил Цезарь, – они были мудры и даже в страшные часы, когда карфагеняне во главе с Ганнибалом стояли у ворот Рима, принимали свои решения под воздействием не страстей, но разума. Именно разум спас Рим в той войне. Сейчас мы столкнулись с новым бедствием. Катилина располагает войском, которое идет на нас, однако мы вновь должны принимать решения не сердцем, а головой. Чтобы остановить Катилину, у нас есть войска Лукулла, чье возвращение в Рим консул этого года, – он посмотрел на Цицерона, – благоразумно ускорил. Остается, однако, непростой вопрос о том, что делать с союзниками Катилины, задержанными и ожидающими нашего решения. И я спрашиваю: заслуживают ли эти люди смерти? – Не успел никто возразить, он ответил сам, обращаясь ко всем собравшимся: – Без сомнения. Каждый союзник Катилины заслуживает смерти. В этом я полностью согласен с консулом, но в таком случае… Почему я продолжаю свою речь? Потому что вопрос, поднятый здесь и сейчас, заключается не в том, заслуживают ли эти люди смерти. Здесь и сейчас мы решаем, может ли Сенат распоряжаться жизнями задержанных, может ли он распорядиться о казни римских граждан.
Скамья, где расположился Цезарь, была почти пустой. Чуть ли не все сенаторы сосредоточились вокруг Цицерона. Желание сенаторов занять то или иное место показывало, кого из выступавших поддерживали сильнее, а кого слабее. Подавляющее большинство стояло за смертный приговор, предложенный Цицероном. Помимо Лабиена, рядом с Цезарем осталось лишь несколько десятков сенаторов, которые тоже собирались пересесть на другое место, дожидаясь лишь окончания речи избранного претора.
Где бы ни сидели сенаторы, все они внимательно
