Датский король - Владимир Корнев

Фрау повела Звонцова прозрачной аллеей вблизи тихого Ильма, едва подернутого льдом у самой береговой кромки. Задумчиво любуясь ажурными ветвями буков и каштанов, она пустилась в рассуждения о прелестях садово-парковой культуры:

— Это, Вячеслав, самый старый образец английского стиля в наших местах. Такой вот вид он имел еще в конце восемнадцатого века… Да знаете ли вы, что такое настоящий английский парк? Очень хорошо написано об этом в одной книге того времени. Я попробую воспроизвести как можно ближе к тексту: «В простом и благородном вкусе созданы английские сады — они точно хотят слиться с нетронутой природой… Это не надуманный стиль — он не приукрашен. а лишь подчеркнут предметами, навевающими раздумья и возбуждающими светлые и глубокие чувства. Немногочисленные искусственные украшения деликатно дополняют естественную натуру. Мост сооружается через воду, и дорожка мудро подводится к ней, а не вода специально подводится ради сооружения моста. Деревья не принуждают насильно одно к другому, не стригут по ранжиру, как в подобном шахматной комбинации французском «геометрическом» саду, а бережно выращивают с расчетом, чтобы впоследствии создать впечатление, будто бы мать-природа сама их здесь рассадила, а рука человеческая, ведомая свыше любовью к прекрасному, была ей в том единственно только помощницей». Очень тонко подмечена главная идея стиля. И мне кажется, что «Бельведер» наилучшим образом иллюстрирует эти слова, не правда ли?

Звонцов промычал что-то в знак согласия: вокруг были стильные мостики, лестницы в скалах, но глаз одержимого ваятеля и здесь невольно, подсознательно искал единственную нужную ему скульптуру, так что при виде любой попадающейся на пути статуи у него внутри что-то вздрагивало.

— А ведь разбивкой этого парка руководил великий Гёте по просьбе Веймарского герцога Карла Августа. Он сопровождал его в поездках в Дессау-Верлитц, и именно верлитцкий парк явился образцом для нашего. Сад заложили в 1776 году, и с тех пор Гёте пестовал его почти пятьдесят лет…

— Это действительно потрясающе! — притворно поддакнул Вячеслав Меркурьевич, еле сдерживаясь, чтобы не зевнуть, — скука и усталость одолевали его. — Подумать только — почти полвека!

Фрау чуть не прослезилась:

— Вот и вы тоже поражаетесь, умиляетесь — все здесь настраивает на элегический сентиментальный лад, поэтому я не могу без Веймара, без этого парка… Посмотрите, говорят, вон там, под этим величественным дубом почти сорокалетний поэт впервые встретился со своей возлюбленной, двадцатитрехлетней Кристианой, которая стала его музой на долгие годы! Как это возвышенно трогательно! — Флейшхауэр не могла остановиться, стала экзальтированно цитировать Иоганна Вольфганга. — Вы помните вот это из «Вильгельма Мейстера», из «Миньоны»? Это мое любимое, сокровенное:

Kennst du das Haus? auf Säulen ruht sein Dach,Es glänzt der Saal es schimmert das GemachUnd Marmorbilder stehn und sehn mich an:Was hat man dir, du armes Kind, getan?Kennst du es wohl?Dahin! Dahin!Möcht’ich mit dir, о mein Beschützer, ziehn?[233]

Скульптор не верил своим ушам: «На что это она намекает, престарелая Миньона? Уж не на свой ли особняк? Выходит, я — „дитя“ и ее „покровитель“… Белены объелась, фрау, — как это понимать? Неужели вообразила себе что-то романтическое?! Да уж, во всем хочет брать пример со своего кумира — тот был известный женолюб до самой старости… Ну, попал я в историю!» Он до сих пор не придумал, как намекнуть на статую, а теперь и вовсе был поставлен в тупик:

— Это так трогательно, фрау! Я не мог и ожидать; я не предполагал даже… Но я должен вам сказать, что, вероятно, скоро уезжаю… Понимаете, мне некогда ждать Смолокурова — вы не могли бы поторопиться с поисками покупателя для моей картины?

Флейшхауэр покраснела, повернулась спиной к «дорогому Вячеславу», посмотрев на сонный Ильм, неторопливо ответила:

— Я учту вашу просьбу, хотя, конечно, жаль, что, не успев приехать, вы собрались назад… Напрасно так волнуетесь, мой молодой друг. Мы, немцы, — люди строгих правил и привыкли скрывать свои чувства, но разве дама, даже в моем возрасте — откуда вам, впрочем, знать, сколько мне лет? Разве не может немецкая фрау позволить себе хотя бы немножко быть сентиментальной, помечтать, вспомнить любимые строки? А вы, я чувствую, вообразили себе уже невесть что…

Тут она резко обернулась назад и пристально посмотрела на Звонцова, в самые глаза заглянула:

— Ведь так?

— Нет, что вы, — Вячеслав Меркурьевич не знал, куда деваться от этого взгляда веймарской провидицы. — Я вам обязан, дорогая фрау Флейшхауэр, благодарен за столь радушный прием, за то, что не забыли своего давнего стипендиата, просто в Петербурге у меня тоже есть дела, заказчики…

— Зачем же вы так занудствуете, Вячеслав! Успокойтесь, отдохните, а заказчики… Знаю я ваших заказчиков — мы все вечно чем-то заняты, а если честно признаться, то и дел-то неотложных нет, и заказчики всегда подождут, даже если они и вправду не дают вам прохода. Мой совет: отдохните-ка лучше от них, раз есть такая возможность… В России сейчас морозы, мрачно, неуютно, а здесь превосходная, мягкая саксонская зима — можно вот так гулять по аллеям старого парка, беседовать об искусстве, о литературе… Или вы уже потеряли вкус к прекрасному? Судя по вашему последнему пейзажу, такого не скажешь! Бросьте-ка свою хандру, вы ведь не англичанин, и не уподобляйтесь лорду Байрону — это давным-давно не в моде. Можете оставаться здесь сколько угодно, творить.

Звонцов, не зная, как еще возразить, съязвил:

— Спасибо, но в прошлый раз мне это слишком дорого обошлось!

— А вы, оказывается, злопамятный молодой человек! — покачала головой Флейшхауэр. — Это. как говорят у вас на родине, «было давно и неправда», а еще говорят: кто старое помянет, тому глаз вон. Зато сейчас все будет совершенно безвозмездно, и не только из моих добрых чувств к вам — сейчас я вам больше доверяю, чем пять лет назад. Заметьте, Вячеслав, я сама делаю такое предложение — разве прилично огорчать даму отказом?

Они все шли по чуть припорошенной снегом аллее. Ваятель молчал, обезоруженный таким натиском почтенной мадам.

— Nun gut![234] Я рада, что вы согласны. Кстати, будьте так любезны, спуститесь сегодня вечерком ко мне — я отдам вам книги, которые вы в спешке забыли забрать с собой.

«Что там еще за книги?» — напряг память Звонцов.

— Наверное, это какие-то старые учебники, конспекты лекций.

— Возможно. Прислуга их собрала, вся стопка у меня. Я их не развязывала и не смотрела. Собственность — понятие священное, так что вечером жду вас у себя и никаких возражений не принимаю. Таков мой каприз, если хотите!

Вячеслав Меркурьевич сознавал, что больше не следует раздражать опасную немку, к тому же солнце проглянуло сквозь облака, подобные пышным немецким перинам, и на душе стало легче. Он почувствовал себя увереннее: «Ничего не узнал сейчас, ну и что? Вечером, возможно, представится более подходящий повод… Терпение! До сих пор так терпению и не научился — в серьезном деле торопливость может разом испортить все».

IV

После прогулки Звонцов по привычке спал: если ему удавалось отвлечься от навязчивых, тревожных мыслей, то совершенно ничего не снилось, а это, как известно, самый полезный сон. В такой самогипноз можно было погрузиться, как в теплую ванну, и уже через пару часов встать с новым запасом сил, готовым к очередным жизненным коллизиям. Вячеслав Меркурьевич поднялся часов в семь по будильнику и, решив вжиться в образ барина-сибарита, нажал заветную кнопку. Через минуту камердинер уже помогал ему облачаться во фрачную пару — «художнику» захотелось удивить мадам своим элегантным видом. Прежде чем спуститься в хозяйкины покои, он даже покрасовался перед зеркалом, побрызгал на себя французской eau de toilette, расчесал волосы по моде — на прямой пробор — и тщательно напомадил. Теперь он выглядел вполне comme il faut. «Попробую немного ей подыграть — пусть вспомнит о времени, когда опекала своего стипендиата, может, проговорится о скульптуре, которой была так восхищена…». Стоило ваятелю подергать шнурок колокольчика у входа в апартаменты Флейшхауэр, как она сама возникла в дверях в облике молодящейся римской матроны времен Петрония[235] — в пурпурной тунике, украшенной золотистым орнаментом. На голову и плечи эксцентричной фрау была наброшена длинная черная шаль из тончайшей шерсти с подобным же орнаментом по краям. Лицо ее было сильно напудрено, глаза резко очерчены тушью и оттенены, накрашенные губы карминно алели.

Флейшхауэр, видимо, уже поджидала гостя и не скрывала своей радости:

— Ах, это вы, Вячеслав! А я уже решила, что не уступите прихоти дамы, тоскующей по несбыточному идеалу. Молодец, что одолели свою хандру, — «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus»![236] Вы ведь еще молоды, и я, как видите, не считаю возраст помехой для маленьких радостей жизни. Милости прошу к моим ларам![237] Она обвела рукой небольшую, но очень живописную залу, оформленную в помпеянском стиле: стены с декоративным орнаментом в виде легчайших, тонких гирлянд, росписью под мозаику, затейливый наборный паркет, бронзовые напольные светильники в виде жертвенников. С потолка на цепях спускалась ажурная люстра. «Да уж, во вкусе ей не откажешь!» — лишний раз убедился Звонцов. За низким канапе, украшенным золочеными накладками, красовалась настенная фреска, изображавшая в натуральную величину на багровом фоне прекрасную римлянку, задумчиво восседавшую в кресле под широкой полосой-узором, в котором свастики чередовались с концентрическими квадратами, сливаясь в одну непрерывную линию. Одеяния римлянки точь-в-точь соответствовали вечернему туалету самой Флейшхауэр.