Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет) - Александр Гольденвейзер

Вчера вечером П. И. Бирюков пошел ко Л. Н. в кабинет (Софья Андреевна хорошо относится к Бирюкову и не мешала им беседовать наедине чуть ли не весь вечер) и стал говорить ему о том, что не следовало писать завещания, что нужно было все открыто сказать детям и т. п. Разговор этот произвел на Л. Н. сильное впечатление (Л. Н. всегда готов согласиться со всякими обвинениями и осуждениями, направленными против него).

Л. Н. написал в своей записной книжке следующее:

«Вчера говорил с Пошей, и он очень верно сказал мне, что я виноват тем, что сделал завещание тайно. Надо было или сделать это явно, объявив тем, до кого это касалось, или все оставить, как было, — ничего не делать. И он совершенно прав: я поступил дурно и теперь плачусь за это. Дурно то, что сделал тайно, предполагая дурное в наследниках, и сделал, главное, несомненно дурно тем, что воспользовался учреждением отрицаемого мною правительства, составив по форме завещание. Теперь я ясно вижу, что во всем, что совершается теперь, виноват только я сам. Надо было оставить все, как было, и ничего не делать. И едва ли распространяемость моих писаний окупит то недоверие к ним, которое должна вызвать непоследовательность в моих поступках.

Мне легче знать, что дурно мне только от себя. Но думаю пока, что теперь самое лучшее все‑таки ничего не предпринимать. Хотя тяжело».

Бирюков говорит, будто Л. Н. сказал, что Чертков «подвел» его. Это всех нас поразило и чрезвычайно расстроило и показалось совершенно невероятным.

Между тем Бирюков год тому назад сам говорил Александре Львовне о том, что нужно сделать завещание, и обсуждал даже подробности, до имен свидетелей включительно. Потом, в другой приезд, он спрашивал ее опять об этом, и она сказала ему, чтобы он не беспокоился, что многое уже сделано.

И вот теперь, не зная еще ничего определенного, он заговорил в прошлый раз у Чертковых с Анной Константиновной о завещании. Она, думая, что он все знает, говорила с ним ничего не скрывая; а он потом стал приставать с обвинениями к и без того измученному Л. Н.

В разговоре с Бирюковым Л. Н., по — видимому, совершенно забыл о заявлениях некоторых из его сыновей о том, что они не подумают отказаться от права собственности на его писания после его смерти. X., например, высчитывал, сколько он «выколотит из фальшивого купончика», и прибавил, что из него можно добыть «сто тысяч чистоганчиком». Забыв все это, Л. Н. принял упрек Бирюкова, будто он «не решился» сделать завещание открыто. Не «не решился», а потому и сделал, что иначе сделать было нельзя.

Чертков написал Л. Н. письмо, в котором высказал несколько слов по этому поводу, а также решил послать раньше написанное письмо, которое колебался посылать, об отношении Л. Н. к нему и о том, что едва ли «Божье» дело — подчиняться злой воле человека (Софьи Андреевны). Александра Львовна повезла в Ясную оба эти его письма.

Когда я вечером приехал в Ясную, я встретил Л. Н. на площадке лестницы. Он позвал меня к себе. Писем Владимира Григорьевича он еще не читал.

— Что, Владимир Григорьевич очень огорчен? — спросил он меня.

Я высказал ему все, что мы все чувствуем, и сказал, что для Владимира Григорьевича это не личное дело, а дело большой общечеловеческой важности.

Л. Н. сказал:

— Я бы никогда ничего не решился сделать или изменить без него; но я думаю только, что это можно было бы сделать иначе. Но теперь дело сделано, и я ничего не хочу и не собираюсь менять. Так вы ему и скажите. Я только боюсь, чтобы он не сердился за все это на Павла Ивановича (Бирюкова.).

Я сказал, что со стороны Павла Ивановича нехорошо, что он ни с кем не посоветовался и ничего не узнал, прежде чем говорить со Л. Н.

Я спросил Л.H., по просьбе Черткова, — какое впечатление произвело на него письмо А. П. Сергеенки. Л. Н. сказал:

— Я могу сказать, что понимаю, что им руководила любовь к Владимиру Григорьевичу и ко мне, но все то, что он пишет, я давно и много раз передумал и, главное, перечувствовал…

Л. Н. рассказал мне, что он поехал нынче верхом один (не было ни Душана Петровича, ни Булгакова) в Колпну (деревня верстах в 9—10 от Ясной.) и сказал дома, куда едет. Софья Андреевна решила, что он поехал на свидание с Чертковым, и поехала ему навстречу.

— Еду я назад, вижу — она. Говорит: «Я хотела проехаться». Сама вся красная, взволнованная. Потом, дома уже, она стала говорить: «Я тебя избавила от преступления; я тебе объясню». Я сказал ей, что пусть лучше она не говорит ничего. Я теперь стал держаться того, чтобы молчать и не отвечать, что бы она ни говорила. И это лучше.

Потом Л. Н. сказал мне, когда я спросил его об его здоровье:

— Я слаб, умственно слаб, не могу ничего работать, только книжечки для Ивана Ивановича (Горбунова— Посадова) поправляю, и это очень приятная работа.

Мы пошли в залу, сыграли две партии. У Софьи Андреевны сильно болела голова, она ставила горчичник, легла и спала весь вечер.

После шахмат Л. Н. прошел к Александре Львовне. Она дала ему письма Владимира Григорьевича, а перед тем довольно много говорила с ним обо всем предшествовавшем и вызвавшем составление завещания.

Я вошел ко Л. Н. в кабинет в то время, как он дочитывал письма. Л. Н. сказал мне:

— Я не успею написать, да и вы лучше расскажете. Скажите ему, что я так и знал, что он все это скажет. Может быть, он во всем прав, даже я уверен в этом; вероятно, если бы я в начале проявил больше твердости и решительности, все было бы иначе. Но что делать, — слезы мешали ему говорить, — я признаюсь, я слаб. Но я не могу; когда с ней делаются истерики, и она в таком ужасном состоянии, я не могу не испытывать жалости к ней. Она, видимо, больна, и приходится идти на уступки…

Я сказал, что Владимир Григорьевич часто думает, что все это обдуманный план.

Л. Н. горько усмехнулся.

— Нет. Просто в ней нет никакого сдерживающего нравственного чувства, и нельзя различить, где притворство, а когда она искренна. Но ее жаль…

— Скажите ему: неужели он думает, что я не вижу всю нелепость того, что мы живем так близко и не видаемся, когда он только для того и живет здесь, чтобы быть поближе ко мне? И может быть, недолго его тут оставят.

Я сказал Л. H.:

— Софья Андреевна мне говорила, что уже многое сделала для того, чтобы Владимира Григорьевича здесь не было.

Л. Н. ответил:

— Как ужасно, что по капризу злой женщины могут человека выселить из его дома. Как это нелепо!

Л. Н. сказал еще:

— Как вы к нам близки и как я рад и благодарен вам. Я все боюсь только за вас, как вы еще держитесь?

— Да я и сам удивляюсь. Софья Андреевна пока ко мне относится довольно хорошо.