Возвращение с Западного фронта (сборник) - Эрих Мария Ремарк

В половине пятого Ленц, весьма выразительно посмотрев на меня, поставил на стол передо мной пустую бутылку из-под джина:

– Я желаю, чтобы ты мне ее наполнил, детка! Ты помнишь о нашем пари?

– Помню, – сказал я, – но ты пришел слишком рано.

Готтфрид безмолвно поднес часы к моему носу.

– Половина пятого, – сказал я, – думаю, что это астрономически точное время. Опоздать может всякий. Впрочем, я меняю условия пари – ставлю два против одного.

– Принято, – торжественно заявил Готтфрид. – Значит, я получу бесплатно четыре бутылки джина. Ты проявляешь героизм на потерянной позиции. Весьма почетно, деточка, но глупо.

– Подождем…

Я притворялся уверенным, но меня одолевали сомнения. Я считал, что булочник скорее всего уж не придет. Надо было задержать его в первый раз. Он был слишком ненадежным человеком.

В пять часов на соседней фабрике перин завыла сирена. Готтфрид молча поставил передо мной еще три пустые бутылки. Затем он прислонился к окну и уставился на меня.

– Меня одолевает жажда, – многозначительно произнес он.

В этот момент с улицы донесся характерный шум «фордовского» мотора, и тут же машина булочника въехала в ворота.

– Если тебя одолевает жажда, дорогой Готтфрид, – ответил я с большим достоинством, – сбегай поскорее в магазин и купи две бутылки рома, которые я выиграл. Я позволю тебе отпить глоток бесплатно. Видишь булочника во дворе? Психология, мой мальчик! А теперь убери отсюда пустые бутылки! Потом можешь взять такси и поехать на промысел. А для более тонких дел ты еще молод. Привет, мой сын!

Я вышел к булочнику и сказал ему, что машину, вероятно, можно будет купить. Правда, наш бывший клиент требует семь тысяч пятьсот марок, но если он увидит наличные деньги, то уж как-нибудь уступит за семь.

Булочник слушал меня так рассеянно, что я немного растерялся.

– В шесть часов я позвоню этому человеку еще раз, – сказал я наконец.

– В шесть? – очнулся булочник. – В шесть мне нужно… – Вдруг он повернулся ко мне: – Поедете со мной?

– Куда? – удивился я.

– К вашему другу, художнику. Портрет готов.

– Ах так, к Фердинанду Грау…

Он кивнул:

– Поедемте со мной. О машине мы сможем поговорить и потом.

По-видимому, он почему-то не хотел идти к Фердинанду без меня. Со своей стороны я также был весьма заинтересован в том, чтобы не оставлять его одного. Поэтому я сказал:

– Хорошо, но это довольно далеко. Давайте поедем сразу.

Фердинанд выглядел очень плохо. Его лицо имело серовато-зеленый оттенок и было помятым и обрюзгшим. Он встретил нас у входа в мастерскую. Булочник едва взглянул на него. Он был явно возбужден.

– Где портрет? – сразу спросил он.

Фердинанд показал рукой в сторону окна. Там стоял мольберт с портретом. Булочник быстро вошел в мастерскую и застыл перед ним. Немного погодя он снял шляпу. Он так торопился, что сначала и не подумал об этом.

Фердинанд остался со мной в дверях.

– Как поживаешь, Фердинанд? – спросил я.

Он сделал неопределенный жест рукой.

– Что-нибудь случилось?

– Что могло случиться?

– Ты плохо выглядишь.

– И только-то?

– Да, – сказал я, – больше ничего…

Он положил мне на плечо свою большую ладонь и улыбнулся, напоминая чем-то старого сенбернара.

Подождав еще немного, мы подошли к булочнику. Портрет его жены удивил меня: лицо получилось отлично. По свадебной фотографии и другому снимку, на котором покойница выглядела весьма удрученной, Фердинанд написал портрет еще довольно молодой женщины. Она смотрела на нас серьезными, несколько беспомощными глазами.

– Да, – сказал булочник, не оборачиваясь, – это она. – Он сказал это скорее для себя, и я подумал, что он даже не слышал своих слов.

– Вам достаточно светло? – спросил Фердинанд.

Булочник не ответил.

Фердинанд подошел к мольберту и слегка повернул его. Потом он отошел назад и кивком головы пригласил меня в маленькую комнату рядом с мастерской.

– Вот уж чего никак не ожидал, – сказал он удивленно. – Скидка подействовала на него. Он рыдает…

– Всякого может задеть за живое, – ответил я. – Но с ним это случилось слишком поздно…

– Слишком поздно, – сказал Фердинанд, – всегда все слишком поздно. Так уж повелось в жизни, Робби.

Он медленно расхаживал по комнате.

– Пусть булочник побудет немного один, а мы с тобой можем пока сыграть в шахматы.

– У тебя золотой характер, – сказал я.

Он остановился.

– При чем тут характер? Ведь ему все равно ничем не помочь. А если вечно думать только о грустных вещах, то никто на свете не будет иметь права смеяться…

– Ты опять прав, – сказал я. – Ну давай – быстро сыграем партию.

Мы расставили фигуры и начали. Фердинанд довольно легко выиграл. Не трогая королевы, действуя ладьей и слоном, он скоро объявил мне мат.

– Здорово! – сказал я. – Вид у тебя такой, будто ты не спал три дня, а играешь, как морской разбойник.

– Я всегда играю хорошо, когда меланхоличен, – ответил Фердинанд.

– А почему ты меланхоличен?

– Просто так. Потому что темнеет. Порядочный человек всегда становится меланхоличным, когда наступает вечер. Других особых причин не требуется. Просто так… вообще…

– Но только если он одинок, – сказал я.

– Конечно… Час теней… Час одиночества… Час, когда коньяк кажется особенно вкусным.

Он достал бутылку и рюмки.

– Не пойти ли нам к булочнику? – спросил я.

– Сейчас. – Он налил коньяк. – За твое здоровье, Робби, за то, что мы все когда-нибудь подохнем!

– Твое здоровье, Фердинанд! За то, что мы пока еще землю топчем!

– Сколько раз наша жизнь висела на волоске, а мы все-таки уцелели. Надо выпить и за это!

– Ладно.

Мы пошли обратно в мастерскую. Стало темнеть. Вобрав голову в плечи, булочник все еще стоял перед портретом. Он выглядел горестным и потерянным в этом большом голом помещении, и мне показалось, будто он стал меньше.

– Упаковать вам портрет? – спросил Фердинанд.

Булочник вздрогнул:

– Нет…

– Тогда я пришлю вам его завтра.

– Он не мог бы еще побыть здесь? – неуверенно спросил булочник.

– Зачем же? – удивился Фердинанд и подошел ближе. – Он вам не нравится?

– Нравится… но я хотел бы ненадолго оставить его здесь…

– Не понимаю.

Булочник умоляюще посмотрел на меня. Я понял – он боялся повесить портрет дома, где жила эта чернявая дрянь.

Быть может, то был страх перед покойницей.

– Послушай, Фердинанд, – сказал я, – если портрет будет оплачен, то его можно спокойно оставить здесь.

– Да, разумеется…

Булочник с облегчением извлек из кармана чековую книжку. Оба подошли к столу.

– Я вам должен еще четыреста марок? – спросил булочник.

– Четыреста двадцать, – сказал Фердинанд, – с учетом скидки. Хотите расписку?

– Да, – сказал булочник, – для порядка.

Фердинанд молча написал расписку и тут же получил чек. Я стоял у окна и разглядывал комнату. В сумеречном полусвете мерцали лица на невостребованных и неоплаченных портретах в золоченых рамах. Какое-то сборище потусторонних призраков, и казалось, что все эти неподвижные глаза устремлены на портрет у окна, который сейчас присоединится к ним. Вечер тускло озарял его последним отблеском жизни. Все было необычным – две человеческие фигуры, согнувшиеся над столом, тени и множество безмолвных портретов.

Булочник вернулся к окну. Его глаза в красных прожилках казались стеклянными шарами, рот был полуоткрыт, и нижняя губа отвисла, обнажая желтые зубы. Было смешно и грустно смотреть на него. Этажом выше кто-то сел за пианино и принялся играть упражнения. Звуки повторялись непрерывно, высокие, назойливые. Фердинанд остался у стола. Он закурил сигару. Пламя спички осветило его лицо. Мастерская, тонувшая в синем полумраке, показалась вдруг огромной от красноватого огонька.

– Можно еще изменить кое-что в портрете? – спросил булочник.

– Что именно?

Фердинанд подошел поближе. Булочник указал на драгоценности:

– Можно это снова убрать?

Он говорил о крупной золотой броши, которую просил подрисовать, сдавая заказ.

– Конечно, – сказал Фердинанд. – Она мешает восприятию лица. Портрет только выиграет, если ее убрать.

– И я так думаю. – Булочник замялся на минуту. – Сколько это будет стоить?

Мы с Фердинандом переглянулись.

– Это ничего не стоит, – добродушно сказал Фердинанд. – Напротив, мне следовало бы вернуть вам часть денег: ведь на портрете будет меньше нарисовано.

Булочник удивленно поднял голову. На мгновение мне показалось, что он готов согласиться с этим. Но затем он решительно заявил:

– Нет, оставьте… ведь вы должны были ее нарисовать.

– И это опять-таки правда…

Мы пошли. На лестнице я смотрел на сгорбленную спину булочника, и мне стало его жалко; я был слегка растроган тем, что в нем заговорила совесть, когда Фердинанд разыграл его с брошью на портрете. Я понимал его настроение, и мне не очень хотелось наседать на него с «кадиллаком». Но потом я решил: его искренняя скорбь по умершей супруге объясняется только тем, что дома у него живет чернявая дрянь. Эта мысль придала мне бодрости.