Вечный зов - Анатолий Степанович Иванов

— Да. Кто там?

В кабинет вошел Субботин.

— Размышляешь? Здравствуй. Уезжаю я сейчас, попрощаться зашел. — Он снял фуражку, но раздеваться не стал.

— И на том спасибо, — усмехнулся Полипов. — Я думал — не зайдешь.

— Почему же? Я обязан поговорить с тобой, поскольку ты просишь в своем письме разъяснений насчет Назарова и Кружилина.

Полипов приподнял желтые брови:

— Что ж, разъясни.

Субботин сел в другое кресло, напротив Полипова. Их разделял узенький столик, приставленный к массивному столу хозяина кабинета. Субботин положил руки на вытертое зеленое сукно, крепко сцепил сухие пальцы.

— Слушай, Петро. Скажи мне откровенно: зачем ты написал это письмо? — тихо проговорил Субботин.

— Странный вопрос…

— Да, может быть, если бы я задавал его кому-нибудь другому, но мы с тобой в Новониколаевске одни и те же опасности делили, в одних тюрьмах сидели. Скажи мне как старшему товарищу.

— Ты сам прекрасно понимаешь почему. Я — коммунист, Иван Михайлович. Товарищ Сталин и наша партия учат нас принципиальности. А здесь налицо вопиющее самовольство…

— Я просил — откровенно, как товарищу, — поморщился Субботин.

— Я разве не откровенно говорю?

Было часов восемь или девять вечера, на улице давно стояла густая темень. В кабинете ярко горели две большие лампочки под дешевыми стеклянными абажурами. За окнами, освещенные падающим из окна светом, виднелись голые, чуть заснеженные, молодые еще топольки и клены. Летом, одетые листвой, они весело помахивали в окна, но сейчас было неприятно оттого, что из черной темноты к самым стеклам тянутся сухие, закостеневшие на холоде, голые ветви.

— Значит, разговора у нас не получится, Полипов, — сухо сказал Субботин и встал. — А жаль…

— Конечно, трудно мне говорить с тобой, поскольку, так сказать, твоими стараниями я был освобожден… а точнее — отстранен от партийной работы, — с откровенной обидой проговорил Полипов. Уголки его широкого рта отвисли, будто он собирался заплакать. Но не заплакал, а продолжал тем же тоном: — Сначала из города сюда переведен, как в ссылку. Потом из райкома вышвырнули. А дальше — уж и не знаю, куда меня еще… Кружилин как-то заикался — на колхоз. Все логично.

Субботин слушал молча, глядел на Полипова с сожалением, болью и с явно скользившей во взгляде неприязнью.

— В ссылку вышвырнули?… Ах, Полипов, Полипов… Вот я и хотел поговорить с тобой как старший товарищ, как человек с человеком, хотел понять тебя наконец и, может быть, помочь… чтобы тебя, как ты выражаешься, не вышвыривали и дальше, чтобы ты не скатился окончательно в пропасть.

— О-о! — желтые брови Полипова поползли вверх. — Вон как даже… вопрос-то стоит?!

— Ну а как же ты думал?! — с явно прорвавшейся болью вымолвил Субботин, шагнул к Полипову, сделал движение, будто хотел взять его за плечи, но передумал. — Там, в Новосибирске, ты превратился в партийного чинушу, в бюрократа самой жесткой пробы. Я думал, здесь, в районе, живая практическая работа тебя подлечит, жизнь продует тебе мозги. А ты…

— А что же я?! — Полипов тоже поднялся, заходил по кабинету. — Что же я, ударил в грязь лицом, да?! Тогда что называется не ударить в грязь лицом? Район при мне вышел в передовые по всем показателям: по хлебу, по мясу, по шерсти…

— Погоди же, — попросил Субботин.

— Нет, не погожу! — крикнул Полипов яростно, будто стоял перед ним не секретарь обкома, а председатель или бригадир какого-нибудь колхоза, с которыми он привык разговаривать таким вот образом. — Не погожу, потому что есть мнения, а есть объективные факты. Кто раньше всех и больше всех давал в области хлеба? Полипов. А молока, мяса? Полипов! Чей район на областной Доске почета? Полипова…

Субботин глядел на него с изумлением, потом это изумление сменилось прежней жалостью. Секретарь обкома сел на прежнее место. Полипов враз умолк.

— Прости… — пробормотал он и тоже сел.

Минуты полторы или две они сидели так молча, даже не шевелясь.

— Ну что же, Петр Петрович… — проговорил наконец Субботин тяжело. — Теперь мне совсем ясен смысл твоего письма в обком. Где-то я еще сомневался, верил… или хотел верить в твою искренность… в заблуждения, может быть, в непонимание чего-то.

— Я понимаю одно: самовольные действия, как, например, назаровские, к добру не приведут.

— Ты вот, работая тут, самовольно не действовал. Все по параграфам, все по директивам. И довел район до нищенства. До критической точки. За это тебя и сняли, потому что нельзя больше было терпеть, все твои заступники в области не только увидели вывеску твоего, как ты говоришь, района, но и разглядели, что там, за этой вывеской. И ты это, в общем-то, понимаешь.

— Ну, зачем уж так — до нищенства, до точки?! Недостатки у меня, как и у каждого секретаря райкома, были в районе. Ты их воздел в степень, там, в обкоме, все представил в специальном освещении. Я не маленький, знаю, как это делается. Но я знаю и другое — все течет, все изменяется…

— Это как понять? — спросил Субботин негромко.

— А так… Такими, как я, коммунистами с дореволюционным стажем партия не бросается…

— Не гордись прошлыми заслугами, — попросил Субботин. — Гордись настоящими. А их у тебя нет.

— Ты считаешь — нет, я считаю — есть. Ты их только мусором завалил. Но ничего, подождем.

— Постой, постой… Чего, собственно, ты ждать собираешься? — И Субботин вытянул даже худую шею, будто ответ Полипова мог пролететь мимо его ушей.

— Все течет, говорю… Война к тому же… Может быть, тебя переведут куда-нибудь из Новосибирска, может быть, я попрошусь в другую область. Ну а на крайний случай… — Полипов помедлил секунду, поглядел в глаза Субботина и как-то с усмешечкой спросил: — Сколько тебе лет-то?

Субботин только шевельнул морщинами на лбу.

— В крайнем случае подождем, когда ты на пенсию уйдешь.

Опять стояла несколько минут тишина в пустом, гулком