Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна

Вожатая молчала. Хорошее впечатление от завода было испорчено, и мы уже без интереса пошли на маслозавод. Встретил нас директор радушно. Показал цеха и стал рассказывать о достижениях.

— Наш завод входит в десятку лучших в стране по качеству продуктов. Очень вкусное у нас масло. Девяносто три процента мы продаем за границу, пять процентов — отсылаем в Москву, а два — в областной город.

— А нам? — нечаянно вырвалось у меня.

— Если вдруг сбой произойдет и получится брак, например, сметана перекиснет, тогда это масло в свой магазин отправляем, — деловито ответил директор.

— Что же получается? — загалдели ребята. — Мы свежее молоко сдаем на завод, а масло нам достается только бракованное?

— И за гречкой в город ездим, и за сахаром тоже, — зашумели школьники с задних рядов.

Директор удивился:

— Надо гордиться своим селом, заводом, а вы возмущаетесь! Странное у вас воспитание.

Подавленные и недовольные, мы замолчали.

— Вы масло дома делаете. У вас у всех есть в хозяйстве корова. А городской где возьмет? Совести у вас нет, — закончил директор строго.

— А много мы его видим, масла-то? Сама его делаю, но только один раз за лето. Бабушка соберет четверть сметаны, а потом я кладу ее на колени и трясу. Получается кусок примерно с килограмм.

— А ты не ленись, чаще тряси, — пошутил директор.

— Чего трясти? — взорвалась я. — Я же каждое утро ношу молоко в «государство».

— Нам же по весне из сельсовета в каждый дом разнарядку приносят на молоко, яйца, шерсть и многое другое. Вам на станцию не присылают, хотя у всех во дворах скотина! Раньше у некоторых селян по две коровы было, так запретили. У нас в прошлом году корова двумя бычками отелилась, так сразу потребовали одного в колхоз сдать. А сена вольного не дают. Сколько травы в лесу пропадает?! Люди на болотах по кочкам траву все лето сшибают. Сосед накосил в лесу своим козам, так председатель лично на лошади подъехал и забрал сено, да еще пригрозил тюрьмой. А молоко давай! Из воздуха оно, что ли, делается? — сердито закончил тираду Володя Стародумцев.

Директор развел руками:

— Ребята, это не ко мне. Я проблемы своего завода решаю. Рабочие мною довольны.

— Мы понимаем, что вы ни при чем. Обидно за сельских. Вроде не родные для государства, — не сдержался Эдик Набойченко.

— Со временем и у вас все наладится, — попытался успокоить нас директор и скрылся в цеху.

Возвращались домой молча.

СТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ

Люблю рассматривать фотографии в альбоме. Вот довоенные. Мать с группой студентов. На доске написано «отличники». А на этой — молодые красивые моряки. На обороте дата — тысяча девятьсот сорок второй год.

— Они живы? — спрашиваю у матери.

— Из этих один наш отец домой вернулся.

— И вообще никто-никто из друзей не выжил? — испугалась я.

— Почему же? Вот Аркадий Никитович. Он недавно приезжал к нам в гости из города Энгельса. А этот в штатском — Борис Михайлович. Врачом работает.

— А почему наш отец теперь не военный? Ему форма идет.

— Гражданский он человек. Война заставила погоны одеть.

— А почему в альбоме фотографии выпускников школы с сорок шестого года начинаются?

— Отец школу после войны принял.

— Какие первые выпускники старые, совсем как тети и дяди! — удивилась я.

— Во время войны учиться не было возможности, школу они заканчивали уже взрослыми.

— А эти молодые, но тоже очень серьезные.

— Это выпускники семилетки пятьдесят второго года. Им по четырнадцать лет. И войну, и разруху в детстве захватили.

— Почему десятиклассников мало в классе?

— Многие не имели возможности учиться. Семьи кормить приходилось. По закону в четырнадцать лет человек уже взрослым считается. Но самых способных мы старались удержать в школе, — объяснила мне мать.

Я вздрогнула. С фотографии на меня смотрели глаза любимой подруги Лили из городского детдома.

— Кто она? Лицо этой девочки мне давно знакомо, — непроизвольно вырвалось у меня.

— Она с Нижней улицы. Всю жизнь здесь живет. Похожие люди встречаются часто. Их двойниками называют, — пояснила мать.

На диван присела бабушка.

— Вот я в молодости с моей подругой детства, — указала она на двух красивых скромных девушек в странных высоких ботинках, зашнурованных до колен.

Тут же я увидела на фото мужчину без руки, сразу вспомнила инвалидов войны на каталках и спросила бабушку:

— Почему в деревне нет нищих? В городе их много. Среди них даже женщины попадаются.

— В деревне зимой им не прокормиться.

— Почему я никогда не видела детей-побирушек?

— Бог с тобой! Как же нужно опуститься взрослым, чтобы заставлять детей просить милостыню?!

— А кто это?

На фотографии пухленькая девушка в светлых завитках волос с большими круглыми, чуть навыкате, темными глазами.

— Зазноба моего сыночка. Очень она по нему сохла. Маленькая была, до плеча ему не доставала, — грустно ответила бабушка.

«И все?» — подумала я.

— Может, это моя мама?» — вдруг всколыхнулась во мне минутная надежда. — Что-то на мою мать эта девчушка не похожа. Да и из слов бабушки совсем не выходит, что она моя мама. И по тону тоже. Будто походя, вскользь рассказала о старой знакомой своего сына. И чего я разволновалась? Мать же говорила, что нет фотокарточки. Почему взрослые не говорят мне правду и вообще ничего не рассказывают о моих родителях? Они же наверняка все знают!

Настроение испортилось. Я положила альбом на место и ушла во двор работать, чтобы отвлечься от грустных мыслей.

ЗА ХЛЕБОМ

На станции за железнодорожными путями есть пекарня, а рядом с ней — буфет, где продают хлеб только заводским, когда они по окончании смены расходятся по домам. В этот буфет и я хожу через день уже вторую зиму.

Бабушка разбудила, как всегда, в пять. За окном черно. Лампы не зажигаю, чтобы не разбудить брата. Одеваюсь на ощупь. В комнате холодно, земляной пол ледяной. Пока натянула чулки и пристегнула резинки, замерзла так, что зубы застучали. Надела двое шаровар, валенки, а поверх кофты с начесом — ватную жилетку, сшитую из дошкольного пальтишка брата. Чай пью. Бабушка возится у печки. В трубе заунывно гудит противный ветер. Дым попадает в кухню. Я люблю запах дыма от дров. Что-то в нем далекое, призрачное и даже сказочное. Опять глупости в голове? Я внутренне улыбаюсь своим мыслям. Нельзя же быть все время правильной, навытяжку, по струнке стоять! «Торопись, детка», — шепчет бабушка.

Накидываю на голову коричневую шальку и недовольно бурчу, потому что не люблю деревенских платков. Выхожу на крыльцо.

Ночью был снег. Двор будто синей скатертью накрыт. Подслеповатые утренние звезды сонные. «Ветер в спину. Не пойдешь — побежишь», — слышу я голос бабушки. В нем сквозит улыбка и поддержка.

Приободрилась и, хотя совсем нет желания идти на ветер, решительно кидаюсь в темноту. За ночь протоптанную дорожку замело, и я, нащупывая ее, проваливаюсь по колено. Идти тяжело, но я тороплюсь. Надо успеть до прихода следующей смены, а то придется долго стоять в очереди и может не хватить хлеба.

Впереди одинокая фигура. Догнать? Зачем? Одной лучше идти и мечтать. Я на Северном полюсе. Далекие огни завода — жилище Деда Мороза.

Вышла за село. По лугу ветер гуляет раздольно. До станции всего три километра, но мне кажется, что они разделяют два государства. Летом я не замечаю, как пробегаю их, а тут иду, иду, и конца пути не видно. На дороге снег лежит неровными слоями: где мелко, а где приходится перебираться через наметы. Упала. Вытряхнула снег из рукавов. От влажных рук сразу сделалось холоднее. Мысли потекли житейские: «Никак не добьется отец, чтобы хлеб привозили в школу, хотя бы зимой. И лошадь есть, и конюх согласен, да будки нет с лотками, а главное, нет разрешения какого-то начальника. Ему бы недельку вместе со мной походить за хлебом, может, тогда подписал бы просьбу учителей!»