Вечный зов - Анатолий Степанович Иванов

Она постояла еще молча.

— Ты извиняй меня уж… А заходи потом как-нибудь. Днем лучше…

И, не дожидаясь ответа, захлопнула дверь.

«Вот так Манька! — удивлялась Вера, быстро шагая к дому. — Навстречу каждому парню краснела, а теперь… Да когда она свихнуться успела?!»

Дома, лежа в постели, она думала: что же ответить Алейникову через неделю? Согласна, мол? Нет, не годится так, сразу, себя тоже надо подать — не такая, мол, не очень-то и зарюсь, поглядеть еще надо, что да как, да смогу ли полюбить тебя. Но и тянуть особенно нельзя — они, старики, влюбчивы, да остывчивы.

С этим она и уснула.

Через неделю она сидела возле Громотушкиных кустов, почти на том же месте, смотрела, как меркнет небо, и думала, что ей надо поколебаться немного в нерешительности, поплакать, потом изобразить, что в ней начинает просыпаться настоящее чувство, и дать согласие.

В темноте замаячила фигура Алейникова. Вера вскрикнула негромко и побежала вглубь зарослей.

— Вера!

Она продралась сквозь кусты и всякую мелкую поросль почти до самой Громотушки, остановилась.

— Я думал, не придешь, — проговорил Алейников, останавливаясь за ее спиной.

— Я тоже до сегодняшнего вечера думала, что не приду, — почти шепотом сказала она. — А вот — пришла зачем-то…

Она вышла из зарослей, побрела, опустив голову, степью, вдоль кромки Громотушкиных кустов. Алейников, бесшумно ступая, двигался рядом. Пройдя метров пятьсот, она повернула назад. И он повернул молча.

Так они ходили взад и вперед, пока Вера не устала.

— Не знаю я, Яков Николаевич, ничего не могу понять, — сказала она, останавливаясь. — Зачем вот я опять здесь? И вообще, что происходит со мной?

— Я же сказал, Вера, что не тороплю тебя, — ответил он. — Я, если ты ничего ко мне не почувствуешь, не сможешь почувствовать… я тебя, в общем, пойму и в обиде не буду. Какое я имею право? И хотя мне будет трудно, что же поделаешь? Я понимаю — без любви замуж не выходят. Какая это будет жизнь?

Вера слушала его сбивчивую речь, и сердце ее туповато поколачивалось, в грудь начал заползать неприятный холодок. Ее встревожило и испугало не то, что он требовал от нее любви. Ей показалось, что он сегодня чуточку не такой, каким был неделю назад, а тем более в тот вечер, когда приходил к ним домой, что произошла в нем какая-то трудно уловимая перемена. Почудилось ей за его сбивчивой речью, за его словами, легонькая как паутинка, нотка сомнения: зачем все это, нужно ли это? Что же с ним произошло в таком случае, думала Вера. Как ей вести себя, чтобы эта нотка сомнения, если она действительно появилась у него вдруг, исчезла? Нет уж, дудки, дорогой товарищ Алейников, раз клюнул, постараемся, чтобы не сорвался.

И она покачнулась, стала падать. Он подхватил ее за локоть, она уронила голову ему на плечо, зарыдала.

— Что ты… Не надо, — растерянно сказал он, держа ее за плечи. А она, по-прежнему рыдая, будто случайно ткнулась губами в его щеку. («Ага, только что побрился…» — мелькнуло у нее.) И начала лихорадочно целовать его в щеки, в губы, куда попало, оседая вниз, словно ее не держали ноги. А он вскрикивал: «Вера, Вера…» — и крепко встряхивал ее за плечи, не давая упасть. Она, будто из последних сил, напряглась, откинула назад голову со сбившимся платком, уперлась кулаками ему в грудь, оторвалась от него и, шатаясь, побежала в село.

— Вера… — еще раз крикнул он уже вслед.

Она не оглянулась.

Ночь она не спала, глядела в темноту, на бледно мерцающие кроватные шарики, пытаясь представить, что делает сейчас Алейников, что думает о ней.

Утром она не взяла в рот ни крошки хлеба, вечером отказалась от ужина. И во вторую ночь она ни на секунду не сомкнула глаз. Спать ей очень хотелось: чтобы не уснуть, она даже не ложилась, а сидела на кровати, открывала окошко и подолгу дышала прохладным ночным воздухом. Под утро стало совсем тяжело, глаза закрывались сами собой. И она, чтоб не тревожить мать и Кольку, вылезла через окно, пошла через все село на берег Громотухи, поплескала там в лицо ледяной водой, потом сидела на какой-то перевернутой лодке, глядя, как далекое еще солнце разгоняет темень над Звенигорой, как проступают все отчетливее зареченские холмы и дали, как в верховьях реки начинают розоветь утренние туманы.

Завтракать она и на этот раз отказалась, буркнув матери:

— Не хочу.

— Что с тобой, в самом-то деле?! — уже не на шутку встревожилась Анфиса. — Ты погляди, сама на себя не похожа.

— Ничего, — коротко ответила Вера, скрываясь в своей комнатушке.

Там глянула в зеркало и улыбнулась, — она действительно не походила теперь сама на себя, осунулась за эти два дня, спала с лица, нос заострился, как после болезни, под провалившимися глазами были черные круги. «Очень даже хорошо!» — подумала она, к столу все же села, выпила стакан чаю с хлебом, надела туго облегающее платье и, не обращая внимания на встревоженную мать, пошла на работу.

За машинкой она почти спала. Кружилин, вызвавший ее после обеда в кабинет, попросил отпечатать какую-то сводку.

— Погоди, больна, что ли, ты?

— Да нет… Нет вроде.

— Ну, печатай. Это не срочно, если больная, ступай домой.

Она отпечатала с трудом половину сводки, потом резко схватила телефонную трубку и попросила Алейникова.

Вера часто обзванивала районных работников, собирая их к Кружилину на всякие совещания. Телефонистки шантарского коммутатора привыкли к этому, соединяли ее всегда быстро и четко. Поэтому не успела она произнести фамилию, как в трубке послышалось:

— Алейников слушает… Слушаю, кто там?

— Это я… — слабеньким голосом произнесла Вера.

От неожиданности, видно, Алейников помолчал несколько секунд.