Шутиха. Фантастические произведения - Генри Олди

Лавочник. Это хорошие вещи. Сюда мало кто заходит, но это ничего не значит. Они просто не понимают. Это очень хорошие вещи. В них чувствуется сердце. Готовое забиться, едва вторые руки – ваши или чьи-нибудь еще – тронут ткань, расправят складки. Да, их уже носили. Ну и что? Вот превосходная куртка. (Берет кожаную куртку, вертит.) Это был мелкий рэкетир по кличке Шелупонь. Ларьки, магазинчики, попытка выбиться в люди – он под людьми понимал что-то свое, поэтому, наверное, не выбился. Жизнь как жизнь, не хуже, не лучше прочих. Правда, часть его знакомых полагала иначе…

Раскачивается лампа на шнуре.

Скрипит в руках Лавочника куртка из кожи.

Возникает шум улицы: шуршат машины, людской гомон сливается в один неразборчивый хор. Слышны удары кулаков по боксерской груше, шум улицы исчезает, сменившись командами тренера: «Резче! Резче, тюха! Джебб справа, нырнул, и в голову!» Тренер захлебывается, начинается пьяный кабак: саксофон, женский смех, «Официант! Еще триста „Охотничьей!“, кто-то истошно кричит: „Не бей! Не бей меня!“

Сухой выстрел.

Лавочник. Да, рано умер. Рано и глупо. Многие считают это недостатком, но я бы поспорил с таким опрометчивым мнением. Да, я поспорил бы. Хорошая куртка, еще вполне послужит. Не раз, не два. А это была учительница. (Берет костюм из кримплена – юбка с жакетом. Жакет украшен дешевой брошью.) Русский язык и литература. Школьники дразнили ее Любрыской. Но любили: она мало задавала на дом. Любовь Борисовна Игнатова, звезд с неба не хватала, но по программе – вполне. Втайне читала Симону Вилар. Ненавидела Льва Толстого: тоже втайне. Заветная мечта: выйти на пенсию и отоспаться. Муж, двое детей. Внуки. На пенсии отсыпалась два месяца, потом вернулась в школу – на полставки. Вела факультатив…

Гвалт буйной, школярской переменки. «Марь Ванна, он меня линейкой!», топот ног, вкусные удары портфелями по спинам, «8-А! Сдать тетради! 8-А, кому сказано!..» Всплывает назойливое: «В творчестве Чехова красной нитью проходит…» Стихая, гвалт переходит в программу телевизионных новостей. Заглушая голос диктора: «Любочка!

Накапай мне валокордину…».

Хнычет младенец, над ним сюсюкает бабушка. Сирена «Скорой помощи».

Траурный марш Шопена.

Плачут соседки, одновременно договариваясь, кто будет печь блины для поминок.

Лавочник (вешая костюм обратно). Отдохните, Любовь Борисовна. Сейчас вы вправе отдохнуть. Здесь тихо, спокойно. И Лев Толстой никого не интересует, вместе с вашим отношением к классику. Я уже говорил, что к нам редко заходят? А это… (Тянется к кимоно или к пальто с каракулевым воротником, не выбрав, что именно возьмет. И опаздывает.) Это, знаете ли…

Кто-то входит в боковую дверь. Вглядывается в смутную серость лавки.

Машинально нащупав на стене выключатель, щелкает клавишей.

Яркий, бьющий по глазам свет.

Сквозняк превращается в ураганный ветер. Трепещут полы плащей, раскачиваются костюмы. Платья делаются флагами, шлепают брючины джинсов. Вся лавка гуляет, плещет, вскидывается. Какофония звуков: «Миллион алых роз» сменяется увертюрой к «Аиде», гудят паровозы, «Взвод! На месте шагом…», «Милая, ты даже не знаешь…», в пять тысяч глоток: «Го-о-ол!!!», «Разыгрывается тираж…», «Пирожки! Горяченькие!»; взлетает ракета, бьют автоматы, «Поезд отправляется! Следующая станция…», в подземном переходе слепой певец тянет:

«Ой, у лузi, у лузi червона калына…»

Лавочник, не торопясь, подходит к двери и выключает общий свет.

Тишина.

Раскачивается лампа на шнуре.

Явление второе

Хомо Дозяйка (неопределенного возраста, застенчива и испуганна). Ой… Извините! Извините, пожалуйста! Я не хотела…

Лавочник. Пустяки, не стоит. Все в порядке, я сам так делаю. Дважды: перед открытием и после закрытия. Вещи нужно проветривать, иначе они плесневеют. А кому охота целую жизнь нюхать плесень? Это только поначалу пугает, а потом привыкаешь, и ничего… Даже интересно. Хотите чаю?

Хомо Дозяйка. Чаю? Если вас не затруднит…

Лавочник берет со стола заварной чайничек. Наливает полную чашку.

Лавочник. Прошу вас. Выпейте.

Хомо Дозяйка. А вы?

Лавочник. А мне не надо.

Хомо Дозяйка (участливо). Сердце? Желудок?

Лавочник (протирает очки, потом зачем-то поправляет глазную повязку. Стягивает потуже узел на затылке). Ах, если бы… Судите сами. (Делает глоток, отхлебнув прямо из носика чайничка; некоторое время, раздув щеки, катает чай во рту. Лицо его удивительно: так склеротик тщетно пытается вспомнить имя собственной дочери. Не вспомнив, выплевывает чай на пол.) Сами видите. Нет, мне не надо. Лучше так, без чая. Пейте сами.

Хомо Дозяйка. Тогда зачем у вас на столе заварной чайничек? Да еще полный? Ой, простите, это не мое дело.

Лавочник. Вы совершенно зря просите прощения. Я не обиделся. Как вас зовут?

Хомо Дозяйка. Не помню. Это смешно, да?

Лавочник. Нет. Не смешно. Здесь никто не помнит. А некоторые врут. Дескать, Инга или Алевтина. Или Бритни Спирс. Только по глазам все равно видно: врут. Придумали, чтоб не быть без имени. Хотите, мы и вам придумаем?

Хомо Дозяйка. Придумайте. Если вам не трудно. Знаете, странно, когда без имени. Словно обокрали.

Лавочник. Хорошо. Я буду звать вас: Хомо Дозяйка.

Хомо Дозяйка. Домохозяйка?

Лавочник. Почти. Мы обобщим простую домохозяйку до целого вида. Кухня, подгузники, уборка, походы в магазин. День – ночь, сутки прочь. Семья превыше всего. Котлеты, борщ. Я угадал?

Хомо Дозяйка. Да. Угадали.

Лавочник. С сегодняшнего дня вы Хомо Дозяйка.

Хомо Дозяйка. А вы?

Лавочник. А я – Лавочник.

Хомо Дозяйка. Тоже вид? Обобщение?

Лавочник (грустно). Увы, нет. Я сам по себе. Вам что-нибудь подобрать? Из вещей?

Хомо Дозяйка долго не отвечает, отправившись бродить между стойками. В одной руке у нее – чашка чая. Трогать вещи она опасается.

Просто смотрит.

Лавочник ей не мешает.

Легкий сквозняк гуляет вслед за женщиной.