Земля обетованная - Обама Барак

Другими словами, Рузвельт понимал, что для достижения эффективности управление не может быть настолько антисептическим, чтобы отбросить основные вещи политики: Нужно было продавать свою программу, вознаграждать сторонников, давать отпор противникам, усиливать факты, которые помогали делу, и при этом искажать детали, которые не помогали. Я задавался вопросом, не превратили ли мы каким-то образом добродетель в порок; не попал ли я в ловушку собственных высоких побуждений, не смог ли я рассказать американскому народу историю, в которую он мог бы поверить; и смогу ли я, уступив политическое повествование своим критикам, вернуть его обратно.

После более чем года беспрерывных плохих экономических показателей, мы наконец-то получили проблеск надежды: Отчет о занятости за март 2010 года показал, что экономика получила 162 000 новых рабочих мест — первый месяц стабильного роста с 2007 года. Когда Ларри и Кристи Ромер вошли в Овальный кабинет, чтобы сообщить эту новость, я похлопал им обоим в кулак и объявил их "Сотрудниками месяца".

"Получим ли мы за это памятную доску, господин президент?" спросила Кристи.

"Мы не можем позволить себе мемориальные доски", — сказал я. "Но ты сможешь властвовать над остальными членами команды".

Апрельские и майские отчеты также были положительными, предлагая дразнящую возможность того, что восстановление, возможно, наконец-то набирает обороты. Никто из нас в Белом доме не считал, что уровень безработицы свыше 9 процентов требует победного шага. Тем не менее, мы согласились, что экономический и политический смысл в том, чтобы в моих речах более настойчиво проецировать ощущение поступательного движения вперед. Мы даже начали планировать общенациональное турне в начале лета, в котором я буду рассказывать об общинах, переживающих подъем, и о компаниях, которые снова нанимают работников. Мы назвали это "Лето восстановления".

Вот только Греция взорвалась.

Хотя финансовый кризис зародился на Уолл-стрит, его последствия для Европы оказались не менее серьезными. Спустя несколько месяцев после того, как мы заставили экономику США снова расти, Европейский Союз по-прежнему находился в рецессии, его банки были хрупкими, основные отрасли промышленности еще не восстановились после огромного спада мировой торговли, а безработица в некоторых странах достигала 20 процентов. Европейцам не пришлось столкнуться с внезапным крахом жилищной индустрии, как нам, и их более щедрые системы социальной защиты помогли смягчить последствия рецессии для уязвимых слоев населения. С другой стороны, сочетание повышенных требований к государственным услугам, сокращение налоговых поступлений и продолжающиеся спасения банков оказали серьезное давление на государственные бюджеты. И в отличие от Соединенных Штатов, которые могли дешево финансировать растущий дефицит даже в условиях кризиса, поскольку инвесторы, избегающие риска, спешили купить наши казначейские векселя, таким странам, как Ирландия, Португалия, Греция, Италия и Испания, было все труднее брать кредиты. Их попытки успокоить финансовые рынки путем сокращения государственных расходов привели лишь к снижению и без того слабого совокупного спроса и углублению рецессии. Это, в свою очередь, привело к еще большему дефициту бюджета, потребовало дополнительных заимствований по все более высоким процентным ставкам и еще больше взбудоражило финансовые рынки.

Мы не могли позволить себе быть пассивными наблюдателями всего этого. Проблемы в Европе существенно тормозили восстановление экономики США: В конце концов, Европейский Союз был нашим крупнейшим торговым партнером, а финансовые рынки США и Европы были практически соединены в одно целое. На протяжении большей части 2009 года мы с Тимом призывали европейских лидеров предпринять более решительные действия для оздоровления экономики. Мы советовали им раз и навсегда решить проблемы со своими банками ("стресс-тест", который регуляторы ЕС применили к своим финансовым институтам, был настолько халтурным, что пара ирландских банков нуждалась в спасении со стороны государства всего через несколько месяцев после того, как регуляторы признали их устойчивыми). Мы подтолкнули все страны ЕС с более устойчивыми балансами к проведению стимулирующей политики, сравнимой с нашей собственной, чтобы запустить инвестиции в бизнес и повысить потребительский спрос на всем континенте.

Мы ничего не добились. Хотя по американским стандартам крупнейшие экономики Европы являются либеральными, во главе их почти всех стояли правоцентристские правительства, избранные под обещание сбалансированного бюджета и реформ свободного рынка, а не увеличения государственных расходов. Германия, в частности, — единственный настоящий экономический центр Европейского союза и его самый влиятельный член — продолжала считать фискальную правильность ответом на все экономические беды. Чем больше я узнавал Ангелу Меркель, тем больше она мне нравилась; я находил ее устойчивой, честной, интеллектуально строгой и инстинктивно доброй. Но она также была консервативна по темпераменту, не говоря уже о том, что была умным политиком, знающим свой электорат, и всякий раз, когда я предлагал ей показать пример Германии, потратив больше средств на инфраструктуру или снижение налогов, она вежливо, но твердо отвечала. "Да, Барак, я думаю, что, возможно, это не лучший подход для нас", — говорила она, слегка нахмурившись, как будто я предлагал что-то немного непристойное.

Саркози не стал большим противовесом. В частном порядке он выразил симпатию к идее экономического стимулирования, учитывая высокий уровень безработицы во Франции ("Не волнуйся, Барак… Я работаю над Анжелой, вот увидишь"). Но ему было трудно отойти от фискально-консервативных позиций, которые он сам занимал в прошлом, и, насколько я могу судить, он не был достаточно организован, чтобы разработать четкий план для своей страны, а тем более для всей Европы.

И хотя премьер-министр Великобритании Гордон Браун согласился с нами в том, что европейским правительствам необходимо увеличить краткосрочные расходы, его лейбористская партия потеряла большинство в парламенте в мае 2010 года, и на смену Брауну пришел лидер консерваторов Дэвид Кэмерон. В возрасте около сорока лет, с моложавой внешностью и нарочитой неформальностью (на каждом международном саммите он первым делом снимал пиджак и ослаблял галстук), Кэмерон, получивший образование в Итоне, обладал впечатляющим знанием вопросов, владением языком и легкой уверенностью человека, на которого жизнь никогда не давила слишком сильно. Мне лично он понравился, даже когда мы столкнулись лбами, и в течение следующих шести лет он проявил себя добровольным партнером по целому ряду международных вопросов, от изменения климата (он верил в научные данные) до прав человека (он поддерживал равенство браков) и помощи развивающимся странам (на протяжении всего своего пребывания на посту он сумел выделить 1,5 процента бюджета Великобритании на иностранную помощь, что значительно больше, чем я когда-либо убедил бы одобрить Конгресс США). В экономической политике Кэмерон придерживался ортодоксальной теории свободного рынка, обещая избирателям, что его платформа сокращения дефицита и урезания государственных услуг, наряду с реформой регулирования и расширением торговли, откроет новую эру конкурентоспособности Великобритании.

Вместо этого, что вполне предсказуемо, британская экономика еще больше погрузится в рецессию.

Упорное принятие жесткой экономии ключевыми европейскими лидерами, несмотря на все противоположные доказательства, было более чем обескураживающим. Но, учитывая все остальное, ситуация в Европе не давала мне спать по ночам. Однако все начало меняться в феврале 2010 года, когда кризис суверенного долга Греции стал угрожать распаду Европейского союза и заставил меня и мою экономическую команду искать пути предотвращения очередного витка глобальной финансовой паники.