Зарубежные письма - Мариэтта Шагинян

Потом мы усаживаемся в маленьком смотровом зале, в простенке открывается небольшой экран, и нам показывают историю немецкой Социал-демократической партии, собранную из сохранившихся фото- и кинокадров. Б этом музее нас не покидало хорошее, подъемное чувство близости первых лет революции. Словно отвечая на это чувство, с экрана вдруг сверкнул на мгновение знакомый профиль Ильича, с собранной в кулак ладонью, поднятой энергическим жестом над трибуной, — кадр с конгресса Коминтерна.

Из музея революции, уже усталые, идем тихонько пешком в семейный дом Баха. На небольшой площади перед ним в оголенном, холодном скверике — статуя коренастого человека, никогда по бывшего ни честолюбцем, ни карьеристом, не очень высокого мнения о себе как о мировом гении, работавшего но покладая рук для куска хлеба, щедро сочинявшего для жены, и для «любимого брата в день его отъезда», и для друзей и знакомых… Но если спросить во всем мире у музыкантов, какое имя произнесут они в первую очередь, как самое бесспорное в музыке, не возбуждающее сомнений и протестов, наверняка услышишь имя Иоганна Себастьяна Баха. По истоптанным деревянным ступенькам поднимаемся в ветхий дом, где собраны предметы эпохи, оригинальные и просто старинные, бывшие в семье Бахов и привезенные сюда от сограждан. У входа приставлена к стенке часть деревянной двери, уцелевшая от первоначального здания церкви св. Томаса в Лейпциге, разрушенной второй мировой войной. В эту дверь, опираясь рукой об ее деревянную резьбу, сотни раз входил лейпцигский органист Бах. Наверху — комнаты с поющими под ногой половицами, наполненные старинной мебелью. Огромный, разрисованный розетками шкаф, дымный очаг с котлом, старый сундук, тоже разрисованный. Комната, где дается нечто вроде предметной биографии, образа жизни Баха: по стенам картины Тюрингии — он почти нигде за пределами ее не был, кроме Любека и еще одного-двух городов; большая по обычаю кровать, тут же люлька, подвесной умывальничек, старинный спинет, письменный стол, похожий на современные шведские. Отдельная комната отведена Альберу Швейцеру и его знаменитой книге о Бахе. Тут много писем Швейцера, его переписка по поводу органа, ответы и, наконец, фраза, которую воспринимаешь, может быть из-за всей потрясающей скромности окружения, как нечто почти священное: «С Бахом создал я Лямбарене» (Mit Bach schuf ich Lambarene). Это читается как бы стереоскопично, с глубоко уходящим внутрь смыслом. Музыка была рядом с великим актом доброты и самопожертвования, музыка ему сопутствовала, быть может, поддерживала…

Уже мы собрались уходить и стояли в передней. Но тут тихо открылась незаметная первоначально боковая дверь, и на пороге ее показался высокий старый человек. Он назвался духовным чином — дон или кастелян — и жестом пригласил нас идти за ним. Невольно перешагнули мы порог, не решаясь отказать ему, и как же хорошо сделали! Вокруг — на стенах, на середине комнаты, свисая с потолка, прислоняясь к углам — были развешаны и стояли десятки инструментов, начиная с самого древнего рогового инструмента Lure, из Северной Европы первого тысячелетия нашей эры. Чего только не было в этом Музее истории музыкального инструмента! Эолова арфа: скрипка с вынутым нутром, в которую можно дудеть, как в рог; «серпент» (змея) — обычный во времена Баха инструмент, на котором гулко играют с высоты ратуши, когда в праздник гудят колокола; стеклянная гармоника, любимый инструмент Веньямина Франклина… И много, много странных прародителей звука. Тут же в ряд стояли старинные спинеты и чембало. Старый дон сперва показал нам, как люди дошли до получения звуков разной высоты — с помощью созданной им модельки ударного молоточка по натянутой воловьей жиле. Потом он последовательно усаживался перед чембало и спинетами, соблюдая хронологию их происхожденья, и — играл нам Баха. Как проникновенно играл он! Как совсем по-новому, со всей детской чистотой и прозрачностью самого инструмента рождалась под его пальцами россыпь баховских прелюдий! Старик играл бескорыстно, наслаждаясь необыкновенным звучанием старинных инструментов. Мы слушали, слушали. И только к закату неожиданно утихшего дня, пригретого выглянувшим из-под туч бледным солнцем, вышли мы из баховского дома, чтоб снова сесть в машину.

Письмо четвертое:

Веймар и Бухенвальд

1

Много, много лет назад — в конце июля 1914 года — я впервые побывала в Веймаре. Я шла туда (почти четыреста километров!) пешком из Гейдельберга, где готовила свою магистерскую диссертацию. И было это мое путешествие паломничеством, поклонением Гёте и гётеанству, основным тогда для меня духовным учителям и воспитателям. Веймар был тих в те годы, очень тих, хотя ездила, позванивая, конка, стучали копыта лошадей по мостовой, звонили колокольцы велосипедов. Но тишина была замедленная, аристократическая, тишина установившихся музейных традиций.

Веймар был городом классицизма и особого вида музеев. Жившие в нем большие творцы оставили потомкам в наследство не только книги, открытия, музыкальные опусы. Они оставили свои жилые дома с тем, что люди прошлого века называли по-латыни «modus vivendi», а сейчас, в применении к целым народам, например американскому, рекламы именуют «образом жизни». Но веймарские дома-музеи были в те далекие времена также и отражением духа и настроений своего времени. А время перед самым взрывом первой мировой воины чревато было каким-то особым беспокойством, похожим на чувство конца. Из Веймара мне пришлось — поскольку я странствовала без паспорта — спешно выехать «по месту жительства», в самую ночь перед объявлением войны; выехать солдатским, набитым донельзя поездом, с ночевкой в Вюрцбурге на вокзальном полу, между серо-зелеными шинелями новобранцев, с головой на рюкзаке, набитом блокнотами. Все впечатления от этого странствия но городам и весям немецкой земли, все мысли о духе и сущности немецкой культуры, занесенные в эти блокноты, толпились в моей голове под острый запах солдатских ремней и горелого эрзац-кофе, которым вюрцбургские девушки всю ночь бесплатно обносили молоденьких новобранцев. То была удивительная ночь — бессонный запах ее я помню до нынешнего дня, — ночь перед тем, как безостановочные, железные пальцы Времени перевернули страницу в истории человечества. Но в ту ночь я не думала о человечестве, я думала о судьбе Германии. Позволю себе привести здесь для читателя страничку из дневника, написанного старомодным стилем тогда же, пятьдесят пять лет назад, но напечатанного только девять лет спустя в ином общественном укладе, на заре нового мира, в 1923 году, Государственным издательством Советского Союза: