Вечный зов - Анатолий Степанович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но уходить было некуда. К бабушке Акулине она идти боялась: рядом жила Манька Огородникова, которую выпустили из милиции, как слышала краем уха Наташа. Об этом разговаривали недавно Семен с матерью, но, едва Наташа вошла, они испуганно, как ей показалось, умолкли. Наташа понимала, что Огородниковой она обязана жизнью, но после всего, что произошло в ее доме, эта рослая женщина с тяжелыми грудями, содержащая бандитский притон, была ей ненавистна, она страшилась ее. «И почему ее выпустили? — думала Наташа. — А тех бандитов — что с ними сделали? Неужели тоже отпустили? Нет, нет, нельзя к бабушке Акулине, ни за что нельзя! Вдруг ночью объявится опять Огородникова, потащит к себе в дом? Надо в другом конце села угол попытаться снять».
— Какой сейчас угол! — сказала заведующая столовой, когда Наташа заговорила с ней об этом. — Везде людей понапихано, как селедок в бочке. Может, в землянку где приткнуться можно, так это с директором завода надо говорить.
К директору Наташе было обратиться проще всего — он часто обедал в столовой. И как-то даже сам спросил, все ли у нее в порядке, получила ли она паспорт.
— Не получила еще, скоро… Фотография нужна. Вот получу зарплату и сфотографируюсь.
Директор вынул десять рублей, положил на стол.
— Фотографируйся.
— Не надо…
— Бери! — сказал он, поднялся и ушел, оставив деньги на столе.
После этого о жилье Наташа не осмеливалась с ним говорить.
Несколько вечеров, боясь встретить где-нибудь Елизарова, она ходила все же в поисках квартиры, но безрезультатно. Возвращалась насквозь промерзшая, долго грелась у печки. Марья Фирсовна молча глядела на нее, но ничего не спрашивала.
Однажды, когда Наташа вот так же вернулась поздно и грелась у печки, в комнату зашла Анна Михайловна, принесла почти новое ватное пальто с кроличьим воротником.
— Ну-ка, примерь.
— Нет, нет! Пожалуйста, не надо!
— Где ходишь до полночи последнее время?
— Так… Тесно же у вас, я понимаю. Спасибо вам за все. Я не забуду, никогда не забуду… — И у Наташи блеснули слезы.
— Ну, поплачь, если мало еще плакала, — сказала Анна Михайловна. — Глупая ты, чего выдумала? Живи давай и пальто носи.
— Глупая и есть, — произнесла Марья Фирсовна, когда мать Семена вышла. — Да разве мы не люди, чтоб не понимать? С чего на ум взбрело?
— Не знаю. Мне показалось… Сам хозяин, отец Семена, всегда так смотрит! И все вы молчите, молчите, будто…
— Молчим… — Марья Фирсовна вздохнула. — Да разве оттого, дуреха ты этакая, что ты живешь тут? Несчастная она, Анна, и дети их.
— Отчего несчастная? Вы расскажите.
— Это не мое дело — рассказывать. Да и ничего я не знаю. В глубину чужой жизни сколь ни гляди, всю ее не увидишь, всего не поймешь.
Наташа помолчала, то собирая, то разглаживая складки на лбу.
— Я поняла, отец Семена и директора нашего завода — братья?
— По рождению-то братья. А на самом деле чужие.
— А почему?
— Откуда ж я знаю, доченька? Такие штуки крутит жизнь, что… Им самим не разобраться, как я погляжу, а где уж постороннему… У них, у Савельевых, еще один брат есть, Иван, в колхозе живет. И хороший человек будто, а тоже в разладе с братом, с Федором. Поди разберись, отчего да почему. У того жизнь, у Ивана-то, — горше бывает, да не часто. По тюрьмам долго сидел за что-то.
В больших глазах Наташи мелькнул испуг.
— Как же? За что?
— О-хо-хо, доченька! — только и вымолвила женщина вместо ответа и принялась стелить постель.
Бабушка Феня давно лежала на печи, время от времени что-то шептала про себя. В соседней комнате раздавались детские крики, визг и смех.
— А теперь Димка, теперь Димка пускай фашистом будет! — звонко кричал Андрейка. — Давай, Димка, ты похожий!
— Почему это я похожий?
— Ты долговязый, и глаза пустые.
— Я ка-ак те врежу за такие слова!
— Дима, Дима! — запищала Ганка. — Не по правде же фашист! Играем же…
— Ты врежешь? — запетушился Андрейка. — Да я ка-ак… приемом самбо! Семка мне такой прием показал вчера! Давай бей…
В этом ребячьем разговоре что-то показалось Наташе любопытным, но что — она так и не поняла, потому что думала совсем о другом.
— А он, Иван этот, за что все-таки в тюрьме сидел? — спросила она.
— Не знаю, — пожала плечами Марья Фирсовна. — Анна говорит, что будто и зазря.
Наташа теперь долго-долго сидела молча, положив уставшие руки на стол. На лбу ее все так же собирались и разглаживались складочки. И вдруг губы мелко задергались.
— Чем дальше, тем я больше запутываюсь… Я ничего не понимаю! Вот и мой папа… И мой папа…
— Я слыхала, доченька, про твоего отца, Семен рассказывал. Ничего, все образуется, все по справедливости будет.
— Да когда, когда?!
— А в свое время, — произнесла Марья Фирсовна. — Я вот простая женщина, неграмотная почти, а только я знаю: жизнь обязательно все по полочкам разложит — хорошее к хорошему, плохое к плохому. Жизнь справедливость любит.
— В свое время…
Ребром ладони Наташа вытерла с ресниц проступившие слезинки. Посидела задумавшись. Еле слышно ворохнулась ее грудь.
