Вечный зов - Анатолий Степанович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ка-ак родная меня мать пра-аважа-ала…
Наташа увидела троих стриженых парней — одного с гармошкой, двух с вещевыми мешками.
— М-милиция! — пьяно закричал один из них, бросился обнимать Елизарова. — Милый ты мой! Прощай!
— Венька на фронт идет, понял? — объяснял другой, дергая Елизарова за плечо.
А третий все горланил, разрывая худенькие бледно-розовые мехи гармошки:
Если б были все, как вы, ротозе-еи-и…
— Отставить! Отставить! — кричал Елизаров, вырываясь. С головы его упала фуражка. — Вы что, что захотели?
— А что? — спросил один из парней. — Не-ет, ты всем скажи, что сам Венька на фронт поехал!
— Скажу, скажу… — зло говорил красный, распаренный Елизаров. Поднял с земли фуражку, отряхнул. — Проходите на погрузку!
Гармонист резко оборвал свою песню, закричал, оборачиваясь к товарищам:
— Тихо! — И шагнул к Елизарову. — Промежду прочим… На погрузку скот гоняют. А мы — люди. Мы — на посадку. Понятно? Рыло! — И он нахлобучил Елизарову фуражку на самые глаза.
— Хулиганы! — закипятился тот, замахал руками. — Елизаров тебя запомнит… если вернешься!
Парень, не обращая внимания на его крики, пошел к эшелону.
— Вояки! — зло крикнул Елизаров. — С такими одолеешь, пожалуй, Гитлера!
— Твоя правда, Аникей, — раздался рядом глухой голос. Это говорил старик, будто наскоро вытесанный из коряжины — сутулый, с острыми плечами, кривыми, узловатыми руками, длинной бронзовой шеей. — Я вот помню, двадцать годов назад тоже чехов да колчаков никак одолеть не могли…
— A-а, Панкрат Григорьевич Назаров! — вскинул длинные ресницы милиционер. — Провожаешь кого али так, из любопытства приехал взглянуть?
— Так до сё и живем под их ярмом, — сказал старик, не отвечая на вопрос.
— Хе-хе, шутить изволишь?
— Какие шутки? Вояки-то тогда, в те времена, такие же были никудышные. Даже еще хуже. И проворонили всю революцию.
— Вон как! Все Елизарова за глупого считаешь?
Это Елизаров проговорил уже вслед старику с узловатыми руками и, увидев Наташу, зыркнул испуганно по сторонам, шагнув вбок, давая ей дорогу. Миновав его, она услышала:
— А, Федор? Здравствуй. Сына, значит, и брата одновременно провожаешь? Да, война не тетка, она требует…
— Какого еще брата? — недовольно ответил Елизарову отец Семена, и его голос потонул в крике, плаче и людском галдеже, тугой волной прокатившемся вдруг из конца в конец эшелона.
«Уезжают, уезжают!» — обожгло Наташу, и она побежала, протискиваясь сквозь толпу, увлекая за собой Анну Михайловну.
— Это паровоз, это только паровоз, тетя Наташа, прицепили! — звонко прокричал сбоку Андрейка.
Эшелон действительно стоял на месте, у каждой теплушки, у квадратных черных дверей, похожих на глубокие, бездонные ямы, непробиваемой стеной толпились люди. Наташе все казалось, что они не отыщут в этой суматохе и толчее Семена, она не успеет попрощаться с ним, а ей надо столько сказать ему!
— Где он? Где он? — выкрикивала она, не выпуская руки Анны Михайловны.
— Там, там они, в конце эшелона, — послышался голос вывернувшегося из толпы Димки. — И Семен, и дядя Иван…
И Наташа увидела сперва Ивана Савельева, который стоял боком у черного проема дверей и гладил по плечам низкорослую худенькую женщину, рядом с ним — уже знакомого старика Панкрата Назарова, а потом Семена. Семен протянул навстречу руки, сделал несколько шагов, и обе женщины, Наташа и Анна Михайловна, повисли на нем, и обе враз заплакали.
— Будет, не надо, перестаньте, — говорил Семен, обнимая мать и жену.
— Сема… сынок, сыночек! — выкрикивала Анна Михайловна все громче и громче, а Наташа твердила одно и то же:
— Я буду ждать, Сема… Я буду ждать тебя.
Она не замечала, что говорит словами звучавшей в ушах песни.
Подошел отец, остановился в двух шагах, опустив тяжелые руки. Семен чуть отстранил мать и жену, повернулся к нему.
— Не думал, что ты придешь, — сказал он.
— Я знаю, — ответил тот. Сросшиеся брови его изломались и застыли. — Потому и не хотел.
— Зачем же пришел? Я бы не обиделся.
— Не знаю. Может, зависть пригнала.
— Что?!
Все стояли и слушали этот разговор, непонятный для посторонних, да и для Наташи. Иван тихонько отстранил прильнувшую к нему Агату, подошел поближе.
— Погоди, погоди, — сказал он, смотря в изломанные брови брата. — Какая зависть? Что на войну не берут?
— Нет, — усмехнулся Федор, будто проглотил тяжелый камень. — Это бы и я мог, коли захотел. В крайнем случае — как Инютин Кирьян… Вообще… Но вам этого не понять…
— Действительно! — с изумлением промолвил Иван.
Жена потянула его в сторону, он отошел оглядываясь.
— И не к чему, — уронил Федор. — А ты, Семен, прощай…
И повернулся, пошел сгорбившись.
Все глядели ему вслед как-то растерянно, будто он взял и унес что-то, а что — никто сообразить не мог.
— По вагона-ам! — где-то далеко раздался в душном и пыльном воздухе протяжный крик. Резко и требовательно завыла медноголосая труба, люди зашевелились, но в вагоны никто лезть не торопился. Семена окружили мать, ребятишки, Марья Фирсовна, все с плачем обнимали его и что-то говорили. А Наташа оказалась в стороне, про нее будто забыли. «И не успею… ничего не успею ему сказать», — металось у нее в голове, как пламя.
— А ты гляди, Андрейка, чтоб без баловства теперь, — быстро говорил Семен младшему братишке, держа его за голову. — Мать-то берегите… Понял?
— Понял, — кося глазами в сторону, ответил Андрейка. — Только ты напиши мне, братка, с войны сразу.
— Прощай, Анна, — услышала Наташа и увидела, что Иван обнимает мать Семена. А сам Семен оказался наконец возле нее, дернул за руку, потащил в сторону.
— Ну вот, Наташа, ну вот… — говорил он. — Прощай.
