Испанский сон - Феликс Аксельруд

Увидев, что я стала временно нетрудоспособной, Маша вызвала дежурную машину и сама сопроводила меня до двери моей квартиры. Я категорически отказалась, чтобы она зашла. Я боялась себя; я не настолько напилась, чтобы не понимать, что последствия этого могут быть тяжелыми. В конце концов, каждая женщина имеет право на редкую истерику; я достаточно уравновешенный человек, и истерика моя была, может быть, первой за все время работы в данном учреждении. Маша оставила меня в покое, и коллеги на следующий день разве что справились о моем состоянии — кратко, сочувственно и уважительно.

Больше не происходило ничего. В разговорах мы с Машей не возвращались к этому эпизоду. Но я — внутри себя, конечно — уже не могу жить без него; он стал моей частью. Я по-прежнему считаю себя гетеро; если считать, что в каждом человеке есть маленький гомосексуальный компонент, то выходит, что в тот момент он-то и вылез у меня наружу. Но как же мне было тогда хорошо! И сейчас, если случается трахнуться, в определенный момент я опять вспоминаю о Маше. Типа, как хорошо бы было, если б она была здесь. Эта мысль у меня уже стала стандартной. Привычная тоскливая мысль. Как о новой морщинке перед зеркалом. Вот…

Будешь утешать?

А не надо. Давай-ка трахнемся. Должна сделать тебе комплимент: ты единственный, после акта с кем я не вспоминаю о Маше. Даже если мы и болтаем о чем-то после оргазма. А знаешь почему?

Может быть… но нет; скажите лучше сами…

Эх, ты! Потому что я люблю тебя, дурачок.

— Ну-с, джентльмены, — сказал, возвратясь, изрядно повеселевший старина Эбенизер, — с этим покончено. Камень с души, так сказать; теперь, похоже, ничего не помешает нам спокойненько завершить дело. Вот только не мог бы ты, мистер Сид, избавить меня от живописания ужасов и перейти ближе к сути?

— Ваша озабоченность совершенно понятна, — заявил Сид. — Насчет «ближе к сути» — это определяется логикой повествования; конечно, история не из коротких, но я вас предупреждал. Что же касается вашего желания избавиться от ужасов, то здесь не все так просто.

— Почему? — спросил Эбенизер.

Сид покачал головой.

— Обратите внимание, — сказал он, — не успел я приступить к ужасам, как вы тут же переключились на страуса; вы сказали: «Мне жаль этих несчастных людей, но все это было давно». Но ведь это было не так уж давно, мистер Стамп! в это время вы уже жили на свете. Штука в том, что ужасы, испытанные одними людьми от других на протяжении ощутимых нами поколений, заставляют нас содрогнуться; пепел их стучит в наши сердца. Не всем это нравится — мы предпочитаем обсуждать что-нибудь приятное и подсознательно гоним от себя мысль, что наши возможные деды или отцы были безжалостно уничтожены совсем недавно. То ли дело прошлый век… а еще лучше — позапрошлый или до того! Для нас это как сказка; мифы короля Артура — вот что это для нас. Что ж, если желаете, я могу и прекратить свои реминисценции… тем более, что до конца, вы видите, осталось совсем немного…

— Твои слова прямо-таки вышибают слезу, — проворчал Эбенизер. — Я-то думал, что хоть на пенсии избавился от ужасов; по правде говоря, я за свою жизнь перевидал их столько, что сейчас даже телевизор не смотрю. Но как не дослушать тебя после такого комментария? Страус на какое-то время сыт… а ты говоришь, недолго осталось?

— Это не я говорю, — веско возразил Сид, — это видно из самой хронологии событий. Правильно ли я понял, что могу продолжать?

Старина Эбенизер развел руками.

— Чтобы несколько приглушить муки совести, — сказал Сид, — опущу описание лагерных невзгод, выпавших на долю героев моего рассказа. Ясно, что все втроем они не могли уцелеть — так бывает только в кино. Существенно для дела лишь то, что Адам успел-таки рассказать двум молодым людям свою старинную семейную легенду. К тому времени легенда эта потеряла упоминание о бумагах креола-старателя — только бумаги поляка-этнографа остались в ней; однако Франсиско Кампоамор живо сообразил, что речь идет о том самом бочонке. Из естественной осторожности он решил было вначале об этом умолчать. Здесь необходимо заметить, что оба кольца благодаря предусмотрительности их владельцев были надежно спрятаны — одно в Йебенесе, другое во Львове; услышав тейпанские новости (я имею в виду вновь возникшее требование обоих колец), Франсиско понял, что придется делиться тайной. Адам и Эдик не сильно удивились его сообщению — то, что уже долгое время происходило вокруг них, было еще более удивительным, — но все трое уговорились, что если кто-то из них выживет, то обязательно объединит оба кольца, а затем поедет в Тейпану и выкопает, наконец, реликвию двух достойных европейских фамилий.

Нет нужды упоминать о том, что трое заключенных говорили о своем деле исключительно шепотом; это привлекло внимание лагерного начальства и навело его на мысль о зреющем заговоре. Проверка установила, что двое из подозрительной группы суть отец и сын; прежде это почему-то ускользнуло от бдительных органов — может, потому, что в ряде бумаг Эдик так и продолжал числиться Мигелем… Вначале особисты собирались попросту расстрелять всех троих, но затем надумали приставить к ним стукача, чтобы вскрыть нити заговора. Стукач этот, по имени Вася…

(В этом месте Вальд с Эбенизером выразительно кашлянули.)

— Опускаем Васю, — вздохнул Сид, — а заодно и очередные испытания, выпавшие на долю героев после того, как подозрение в заговоре не подтвердилось. Разлученный с сыном и его фронтовым товарищем, Адам был морально сломлен и не вернулся домой; предлагаю почтить его память минутой молчания. Requiescat in pace!

Да-с. Зато двое остальных все-таки дотянули до звонка, как говорится; правда, воздух свободы они вдохнули в разное время и в разных местах… и при этом ничего не занимало их мыслей менее, чем два кольца, серебряное и золотое. Ничего не зная друг о друге, Франсиско Кампоамор и Эдик П. какое-то время жили в соседних городах необъятной империи, и у каждого из них были свои причины не рваться в родные края. Собственно, Эдику и некуда было рваться — Львов был теперь для него поруганным городом, городом-фантомом; всю лучшую часть своей жизни он провел в лагерях. Кончина генералиссимуса и последующая затем свобода застали его на Урале — он и остался в там, женился на местной уроженке и, нарушая порядок, заведенный его предками, назвал сына не Адамом, но Вальдемаром. Сделал он это не просто так. Все происшедшее с ним исполнило его веры в Бога; вместе с тем, в стране воинствующего атеизма имя Адам ассоциировалось прежде всего с религией. Жизнью наученный таиться, Эдик не выносил своих убеждений за порог, а светское имя мальчика не создавало ему в школе лишних проблем и никого не наводило на подозрения.