Розы и хризантемы - Светлана Шенбрунн

Вечером мама ставит на стол ужин и зовет ее:

— Садись есть, старая пьяница.

Бабушка ворочается, но не встает.

— Будешь жрать или нет?

— Нет!

— Дело твое. Была бы честь предложена — от убытка бог избавил.

Мы с мамой сидим и едим, а бабушка ворочается на сундуке. Вот она приподымается, слазит с сундука, выходит из комнаты. Мама перестает есть, прислушивается, кладет ложку и тоже выходит.

Через минуту они возвращаются — мама тащит бабушку за шиворот, толкает к сундуку и запирает дверь на замок.

— Что ты мне не даешь в уборную сходить! — плачет бабушка.

— Я видела, в какую уборную ты ходишь! Кинулась жаловаться!

— Нельзя с человеком поговорить?

— Нельзя! Нашла себе собеседника! Вчера еще вообще не разговаривали — если мне память не изменяет.

— А сегодня помырылись! — Бабушка снова направляется к двери.

— Куда?! Я тебе пойду! — Мама снова отшвыривает бабушку к сундуку. — Не хочешь жрать — сиди так.

— Ничего, Ниноленьки, — всхлипывает бабушка. — У тебя у самой дочь растет. Отольются тебе мои слезы…

— Ты меня не пугай! — Мама стучит кулаком по столу. — Покуда я тебя кормлю и одеваю, будь добра, веди себя по-человечески!

— Одеваю!.. Ты маленькая была, я тебя в одни кружева одевала… На руках носила, пылинки сдувала… Думала, ангельчик у меня растет… Думала… на старости лет… — Бабушка захлебывается плачем, стискивает в руке шапку, растирает ею слезы по лицу. — Ничего, Нина, Бог все видит…

— Хорошо! Хорошо! Видит! — Мама встает, достает из шкафа сумку, вытаскивает оттуда деньги и протягивает бабушке. — Бери! Бери, не стесняйся! Иди, пропивай! Кути, развлекайся! Иди, что же ты?

Бабушка перестает плакать и опускает шапку. Мама бросает деньги на стол. Бабушка осторожно, вытянув шею, приближается к столу, быстро сгребает бумажки обеими руками и, задрав юбку, прячет в чулок.

— Бери, бери! — говорит мама. — Можешь пропить, можешь покупать себе все, что вздумается, — ко мне ни за чем не обращайся. Будешь подыхать — меня это не касается. Пожалуйста, живи, как хочешь. Вот! Вот тебе сковорода, вот стакан, ложка. Чайник сама себе купишь. И не вздумай ничего моего трогать. Если увижу, в два счета ребра переломаю.

Бабушка не отвечает и выбирается за дверь.

— Отправляйся, блаженствуй! — говорит мама ей вслед. — И попробуй мне еще пожалуйся!.. Вышвырну как собаку!

Мама ушла в магазин, а бабушка печет на кухне блины. Прасковья Федоровна помогла ей поставить тесто. Бабушка мажет сковородку маслом, наливает тесто и, немного подождав, пытается перевернуть блин. Он не переворачивается.

— Комом! — говорит бабушка. — А, чтоб тебе!.. — И отправляет его прямо со сковороды в мусоропровод.

Туда же летит и второй блин.

— Куда нитка, туда и иголка! — провожает его бабушка.

— Наоборот, — поправляю я. — Куда иголка, туда и нитка.

— А, Светинька!.. Один черт!

Выкидывая третий блин, бабушка говорит:

— Бог троицу любит! Чтоб он пропал!..

Потом она вспоминает: не наелся, не налижешься; пропала веревка — пропадай и коровка…

— Вы так все тесто переведете! — замечает Наина Ивановна.

— Перед смертью не надышишься! — отвечает бабушка.

— До седых волос дожили и блина испечь не умеете.

— Зачем мне было уметь? Стала бы я блины печь! У меня кучер был!

— Он что же, с лошадьми вас овсом кормил? Дайте я покажу…

С помощью Наины Ивановны бабушке удается испечь несколько блинов. Она складывает их на тарелку и идет в комнату. Но дверь, неловко открывшись, вышибает тарелку у нее из рук. Блины шлепаются на пол.

— Слава богу, порог накормила! — Бабушка кряхтя собирает блины с полу и бредет обратно в кухню — вышвырнуть в мусоропровод. — Чтоб вы все сгорели!..

— Ну и ну! Ну и ну! — говорит Наина Ивановна. — Вас, Елизавета Францевна, в цирке показывать — хорошие деньги заработать можно.

Бабушка ничего не отвечает, идет в комнату и ложится на свой сундук.

— Хамка!

— Кто? — спрашиваю я.

— Наина! Овсом кормил! Да если она, мужичка, хочет знать, я в Минске уборную рядом с самим губернатором снимала!

— Как это, бабушка?

— Очень просто, Светинька. У нас в Минске построили вокзал и в нем пять уборных. А в городе канализации не было. Так что это было большое чудо — эти пять уборных. Начальник вокзала приказал их закрыть, чтобы всякая сволочь не пачкала, и после сдал уважаемым людям. Городовой тоже одну снимал. Я раз иду — он мне навстречу бежит, как угорелый. Я говору: куда это вы бежите? А он ключ показывает.

— И ты тоже в уборную на вокзал бегала?

— Нет. У нас дома была. Только не такая. Простая. Ее чистить было нужно. Мужик приезжал и чистил. Там ящик стоял.

— А зачем же ты на вокзале снимала?

— Это так было прылычно. Сам губернатор снимал. А она, хамка, смеется!

Возвращается мама. Мы с ней садимся обедать. Бабушка бродит по комнате, останавливается возле стола, вздыхает:

— Ниноленьки, налей мне немного твоего супа… Хочу попробовать.

— Ага! — говорит мама. — Пусто в брюхе после деликатесов? Я чувствовала, что все эти фокусы ненадолго. Что ж… Отдавай деньги и, пожалуйста, садись ешь.

Бабушка кряхтя наклоняется, задирает юбку, вытаскивает из чулка деньги и протягивает маме.

— Двести пятьдесят, — говорит мама, пересчитав. — А я тебе триста давала.

— Муки купила, масла, молока… — перечисляет бабушка.

— Ну, теперь ты убедилась, что сдохнешь без меня?

— Ох-хох-хох… Кто старое, Ниноленьки, помянет, тому глаз вон… Хороший суп, жалко только, что сельдерея не положила…

— Сельдерея — конечно! — говорит мама. — Уж лучше тебе со мной не ссориться.

Мы с бабушкой едем в церковь.

Бабушка топчется на остановке, бурчит, ахает, прикладывает руку к глазам козырьком.

— Пропал! Что ты будешь делать!.. Как сквозь землю провалился! Чтоб он сгорел!..

Трамвай выползает из-за поворота. Растопырив локти и расталкивая народ, бабушка лезет к дверям. Я протискиваюсь сзади.

— Хамы! — говорит бабушка, занося ногу на ступеньку. — Задавили, войти не дадут!

— Да проходи, бабуся, проходи! — успокаивает какая-то женщина и помогает ей подняться в вагон.

Бабушка окидывает сидящих сердитым взглядом и придвигается к ближайшему мужчине.

— Ты что расселся, как барин! — накидывается она на него. — Не видишь, хам, что дама вошла? Не можешь место уступить?

Мужчина встает:

— Садись, бабка, садись!

— Дама!.. — смеются в вагоне. — Это кто — дама? Ты, что ли?

— У меня два сына генерала! — заявляет бабушка, усаживаясь. — А вы — босяки!

Я дергаю ее за рукав:

— Бабушка, у тебя вообще нету сыновей!

— Молчи, внученька! Ты не понимаешь.

— Сильно, видать, твои сыновья-генералы тебя уважают, что даже пальто тебе не справят, — говорит какая-то тетка. — В лохмотьях ходишь!

— Что ты знаешь, мужичка, о моих лохмотьях! Я из Парижа платья выписывала!

— Мужичка… — обижается тетка. — Я хоть и мужичка, а почище тебя!

— Я фрейлину императрицы у себя принимала! — не уступает бабушка.

Вагон покатывается со смеху.

— Да оставьте вы ее, — говорит женщина в шелковом платочке. — Не видите — ненормальная.

— Чего напали? — заступается другая. — Пусть себе едет. Мешает она кому, что ли?

У Ваганьковского кладбища мы слазим.

— Чтоб вы пропали! — говорит бабушка, покидая вагон.

— Сыновьям привет! — кричит нам вслед какой-то дядька.

Бабушка оборачивается:

— Мужичье, босяки, хамы! Чтоб вы сгорели! Чтоб вам до Пресни не доехать!

Народ на улице оглядывается.

— Пойдем, бабушка, — прошу я.

— Ничего, внученька, ничего! Я им докажу! Кто аристократ, тот знает, как это доказать! У меня фрейлины обедали! Генералы мне ручку целовали! А они — хамы!

В церкви сумрачно и душно. Колышется толпа старух. Кто-то напирает, протискиваясь вперед, кто-то продирается к выходу. Бабушка держит меня за руку, но свободным локтем успевает пихнуть какую-то тетку.

— Чего? Чего толкаешься, стерва? — возмущается та.

— Сама стерва! — накидывается на нее бабушка. — Чтоб ты пропала, чтоб тебе руки-ноги переломать!

— Кончайте ругаться, православные! — увещевают вокруг. — Уж и в церкви свару устроили…

— Я не православная! — заявляет бабушка. — Я — униятка!

— А коли не православная, так чего в церковь пришла?

— Тебя, мужичку, не спросила, куда мне ходить!

— Бога побойтесь! — взывают по сторонам. — Дома, что ли, не доругались?

Нас оттесняют в сторону. Мы попадаем в какую-то очередь. Старухи вокруг бормочут что-то невнятное — то порознь, то все вместе. Очередь продвигается к стеклянному ящику. Внутри что-то лежит.