Пятый доминион - Баркер Клайв

- Ничего.

- Я никогда раньше не видела на его лице такого выражения. Да и на твоем, кстати, тоже.

- И что же это было за выражение?

- Трагическое, - сказал Клем.

- Может быть, победа дастся нам легче, чем я ожидал, - сказал Миляга и направился мимо них к лестнице.

- Подожди, - сказала Юдит. - Здесь мы не можем оказать Целестине помощь. Надо отвезти ее в какое-нибудь безопасное место.

- Согласен.

- Может быть, в мастерскую?

- Нет, - сказал Миляга. - В Клеркенуэлле я знаю один дом, где мы будем в безопасности. Некогда он изгнал меня оттуда. Но он принадлежит мне, и мы вернемся туда. Мы все.

Глава 51

Потоки солнечного света, встретившие Милягу в вестибюле, напомнили ему о Тэйлоре, чья мудрость, высказанная устами спящего мальчика, с сегодняшнего дня повсюду сопровождала его. Казалось, от того рассвета его отделяет уже целый век, настолько сегодняшний день был полон событий и откровений. Он знал, что этот поток не иссякнет вплоть до самого Примирения. Лондон, по которому он бродил в прежние годы, - город открытых возможностей, о котором Пай как-то сказал, что в нем скрывается больше ангелов, чем в одеждах Господа, - вновь превратился в место присутствия незримых сил, и он радовался этому. Эта радость подгоняла его шаг, когда он несся по лестнице, перепрыгивая через две, а то и через три ступеньки. Как ни странно, он едва ли не жаждал вновь увидеть лицо Сартори, поговорить со своим двойником и узнать, что у него на уме и на сердце.

Юдит подготовила его к зрелищу, которое должно было открыться ему на верхнем этаже: молчаливые коридоры, ведущие к столу заседаний Tabula Rasa, а на нем - распростертый труп. Запах разложения ударил ему в ноздри еще в коридоре - тошнотворное напоминание (впрочем, в нем едва ли была необходимость) о том, что у откровения есть и другое, более мрачное лицо, и в прошлый раз те безмятежные дни, когда он был самым почитаемым метафизиком Европы, закончились резней и разрушением. Он поклялся себе, что это не повторится. В прошлый раз ход ритуалов был нарушен братом, встреча с которым ожидала его в конце этого коридора, и если, чтобы предотвратить возможность повторного вмешательства, ему придется пойти на братоубийство, он не станет колебаться. Сартори был совокупностью его собственных несовершенств, которая обрела плоть Его убийство станет очищением, вполне возможно - желанным для них обоих.

Чем дальше он продвигался по коридору, тем сильнее становился запах разлагающегося тела Годольфина. Он задержал дыхание, чтобы не дышать этой гадостью, и подошел к двери, не производя ни малейшего шороха. И тем не менее при его приближении дверь распахнулась и его собственный голос пригласил его войти.

- Тебе ничто не угрожает брат - по крайней мере, не от меня, и мне не нужно, чтобы ты полз на животе с перебитым хребтом, для того чтобы убедиться в твоих добрых намерениях.

Миляга шагнул внутрь. Все шторы задернуты, чтобы не пропустить в помещение солнечный свет. Обычно, даже самая плотная ткань слегка просвечивает на солнце, но шторы зала заседаний были абсолютно непроницаемы. Эта комната была отгорожена от внешнего мира чем-то большим, нежели занавески и кирпич. Сартори сидел в кромешной тьме, и силуэт его был виден только потому, что дверь была открыта.

- Присядешь? - спросил он. - Я понимаю, здесь не слишком здоровая атмосфера...

Тело Оскара Годольфина исчезло, оставив на столе подсохшие лужицы свернувшейся крови.

- ... но я предпочитаю официальную обстановку. Мы должны вести переговоры, как цивилизованные существа, не правда ли?

Миляга изъявил молчаливое согласие, подошел к другому концу стола и сел, готовый демонстрировать свою добрую волю до тех пор, пока в поведении Сартори не проявятся первые признаки предательства. А уж тогда он будет действовать быстро и наверняка.

- Куда исчезло тело? - спросил он.

- Оно здесь. Я похороню его после того, как мы поговорим. Здесь неподходящее место для трупа. А может быть, наоборот - самое подходящее. Не знаю. Мы можем проголосовать по этому вопросу позже.

- Как это ты вдруг превратился в демократа?

- Ты же говорил, что изменился. Меняюсь и я.

- Причина?

- Об этом позже. Сначала...

Он глянул в сторону двери, и она закрылась, оставив их в кромешной темноте.

- Ты ведь не против, правда? - спросил Сартори. - Во время этого разговора нам лучше не смотреть друг на друга. Зеркало отражает не очень точно...

- В Изорддеррексе тебе этого не требовалось.

- Там я обладал плотью. А здесь я чувствую себя... нематериальным. Кстати сказать, я был просто потрясен тем, что ты сделал в Изорддеррексе. Одно лишь твое слово, и вся штука рассыпалась на куски.

- Это была твоя работа, а не моя.

- Ну не будь таким глупым. Ты же знаешь, что скажет история. Ей наплевать на подоплеку. Она заявит, что Примиритель пришел, и стены стали рушиться. И ты не станешь возражать, потому что это дает пищу легенде, превращает тебя в мессию. А ты ведь именно этого хочешь, не правда ли? Вопрос в следующем: если ты - Примиритель, то кто же я?

- Нам необязательно быть врагами.

- Разве не то же самое ты говорил в Изорддеррексе? И разве после этого ты не попытался меня убить?

- У меня были на то причины.

- Назови хотя бы одну.

- Ты помешал первому Примирению.

- Оно не было первым. Насколько мне известно, до этого предпринимались еще по крайней мере три попытки.

- Для меня оно было первым. Это был мой великий замысел. И ты уничтожил его.

- Кто тебе это сказал?

- Люциус Коббитт, - ответил Миляга.

Последовало молчание, и Миляге показалось, что в нем он услышал, как темнота пришла в движение - неуловимый шорох, словно соприкоснулись шелковые складки. Но за последние дни шум прошлого ни разу не утихал в его голове, и прежде чем он сумел понять, откуда исходит этот звук, Сартори вновь заговорил:

- Так Люциус жив, - сказал он.

- Лишь в воспоминаниях. На Гамут-стрит.

- Эта сучья тварь Отдохни Немного, похоже, позволила тебе получить неплохое образование, а? Ничего, я ей выпущу кишки. - Он вздохнул. - Знаешь, мне не хватает Розенгартена. Он был так предан мне. И Расидио, и Матталус. Хорошие люди были у меня в Изорддеррексе. Люди, которым я мог доверять и которые любили меня. Я думаю, дело тут в твоем лице - оно возбуждает поклонение и преданность. Ну ты, наверное, и сам это заметил. Что тому виной - твоя божественная ипостась или наша улыбка? Я отказываюсь верить, что второе является проявлением первого, - это ложная теория. Горбуны могут быть святыми, а красавицы - настоящими монстрами. Разве ты сам в этом не убедился?