БЕЛЫЙ РАБ - РИЧАРД ХИЛЬДРЕТ

С грустью вынужден я признать, что слуги майора Торнтона, как и все рабы, имеющие на то хоть какие-нибудь средства и возможности, предавались пьянству. Хозяин следил только за тем, чтобы виски не нарушало хода работ. Напиться до окончания рабочего дня значило в его глазах совершить тяжелый проступок. Но по окончании работы нам предоставлялось право пить столько, сколько мы могли вместить, лишь бы мы на следующее утро во-время поднялись. Воскресный день был днем сплошного пьянства.

До этого времени мне очень редко случалось пить, но в Окленде я стал жадно стремиться ко всему, что могло поддержать мой дух. Виски представлялось мне для этого подходящим средством. Кажущийся душевный подъем, который приносил с собой алкоголь, забвение настоящего и прошлого, которому он способствовал, и радужная окраска, которой он приукрашал будущее, привлекали меня, и вскоре я уже не мог без него обходиться. Реальная жизнь была окутана гнетущим мраком, желания и действия были чем-то запретным, надежда погасла. Я искал утешения в туманных мечтах. Опьянение, принижающее свободного человека до состояния животного, дарит рабу хоть на короткое мгновенье ощущение свободы и сознание своего человеческого достоинства.

Вскоре виски стало для меня единственной радостью, и я с наслаждением предавался опьянению.

По вечерам, окончив работу, я запирался у себя и оставался с глазу на глаз с бутылкой. Я пил в одиночестве. Как ни приятно мне было возбуждение, вызываемое алкоголем, все же я отдавал себе отчет в том, что такое состояние, заставляя человека терять рассудок, низводит его до уровня зверя. Поэтому я и не желал представать в таком виде перед глазами моих товарищей по несчастью. Случалось, однако, что все мои предосторожности оказывались тщетными. Подчиняясь пьяному безумию и забывая о своей решимости, я отодвигал тщательно задвинутый засов и смешивался с той самой толпой, которой перед тем твердо решал избегать.

В одно из воскресений я напился так, что совершенно утратил контроль над самим собой и своими поступками. Оставив свое жилище, я пустился на поиски собутыльников, в обществе которых надеялся продолжить разгул и довести охватившее меня возбуждение до предела. Голова моя была настолько затуманена, что я не был в состоянии отличить один предмет от другого. Побродив некоторое время, я свалился, почти потеряв сознание, посреди проезжей дороги, ведущей к усадьбе майора.

Не знаю, сколько времени я пролежал там, но я уже успел несколько прийти в себя и делал попытки разобраться в том, где нахожусь, как вдруг увидел майора - он ехал верхом в сопровождении каких-то двух джентльменов. Как ни пьян я был, все же я сразу заметил, что их состояние мало чем отличается от моего. Они так покачивались в седле, что смотреть на них было забавно, и я ежеминутно ожидал, что они вот-вот скатятся со своих коней.

Этими наблюдениями я занимался, лежа посреди дороги и ни в малой мере не отдавая себе отчета в том, где я нахожусь и какой опасности подвергаюсь, рискуя быть раздавленным.

Всадники поровнялись со мной раньше, чем успели меня заметить. Я приподнялся и сел, и тогда пьяные приятели моего хозяина решили использовать меня как барьер и заставить лошадей перескочить через меня.

Майор Торнтон пытался удержать их. Ему удалось уговорить одного из джентльменов, но второго он не успел остановить, и тот, бранясь и утверждая, что игра слишком заманчива, чтобы он от нее отказался, пришпорил своего коня и попытался совершить прыжок.

Но коню, видимо, этот новый вид спорта пришелся не по вкусу. Достигнув места, где я сидел, конь взвился на дыбы и сбросил пьяного всадника. Мой хозяин и второй джентльмен, соскочив со своих лошадей, бросились ему на помощь.

Не успел он подняться на ноги, как принялся читать майору Торнтону нудную проповедь на тему о том, насколько непристойно позволять рабам напиваться допьяна и валяться на большой дороге, - эти мерзавцы, по его словам, только пугают лошадей проезжих, и по их вине благородные джентльмены рискуют сломать себе шею.

- Это я вам, вам говорю, майор Торнтон! - восклицал он. - Вам, который желает ставить себя в пример другим! Будь вы благоразумны, вы приказывали бы каждый раз, как только один из этих проходимцев напьется, всыпать ему сорок ударов плетью. Я на своей плантации всегда так поступаю.

Мой хозяин так любил говорить о своих методах ведения дела на плантации и установления дисциплины среди своих рабов, что подчас мало интересовался, пьяны или трезвы его слушатели. Случай, представившийся ему в эту минуту, был настолько соблазнительным, что он не мог упустить его. Он потер руки и заговорил с непоколебимой серьезностью.

- Дорогой друг! - начал он с некоторой торжественностью. - Вам ведь отлично известно, что, в полном соответствии с моей программой, я позволяю моим рабам пить столько, сколько влезет. Лишь бы не страдала работа! Бедняги! Эта привычка подавляет в них всякие зловредные мысли и в короткий срок делает их такими тупицами, что с ними может справиться даже ребенок! - Он на мгновение замолк, а затем добавил твердо, как нечто неопровержимое: - А главное, если кто-либо из этих пьяниц надумает бежать, то прежде всего напьется на дорогу, и тогда его легче легкого будет поймать!

Я еще не вполне освободился от действия виски и не мог двинуться с места. Все же сознание мое прояснилось, и я отлично понял сказанное хозяином. Не успел он кончить, как я, несмотря на то, что был еще пьян, принял твердое решение никогда больше не пить. Я еще не настолько отупел, чтобы по своей воле итти по пути падения и потери человеческого достоинства. Решение мое было непоколебимо, и я с этого дня почти никогда уже не прикасался к спиртному.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Раб, как и всякий человек, подвержен воздействию неблагоприятной случайности, капризу судьбы, но с той разницей, что он лишен возможности борьбы с этими случайностями. Он связан по рукам и ногам, и страдания его тем сильнее, чем острее в нем горечь сознания, что он не может ничем себе помочь, не может ничего предпринять, чтобы отвести нависшую над ним беду. Это сознание полного бессилия самая тяжкая мука из существующих на свете - она родная сестра отчаяния.

Майор Торнтон чрезмерно утомлял себя работой по благоустройству и расширению своей плантации. Не чужд он был и некоторых излишеств, которые подрывали его здоровье. Неожиданно для всех он заболел лихорадкой и слег. Болезнь, настигшая его впервые за много лет, с самого начала приняла угрожающий характер. Весть о том, что его жизнь в опасности, вызвала в Окленде не только беспокойство, но и ужас. Утром и вечером все мы сбегались к дому, спеша узнать, как он себя чувствует. Горе закрадывалось в сердце и отражалось на наших лицах, когда раздавался неизменно печальный ответ: "Улучшения нет!"

К женщинам в Окленде всегда относились бережно, щадя их слабость, чего никогда не бывало на других плантациях. И вот теперь можно было убедиться, какой благодарностью бывает полна душа женщины и как легко завоевать ее преданность и любовь. Все рабыни на плантации старались каким угодно способом облегчить страдания нашего хозяина. Все они наперебой готовы были исполнять самую неприятную работу. Вряд ли кто-либо другой был во время болезни окружен такой бережной заботой и вниманием, как майор Торнтон. Однако все наши старания, заботы и горе оказались бесплодными. Лихорадка овладела больным со всей силой и с каждым днем словно находила новый незащищенный участок в его крепком организме. Силы больного таяли. Прошло всего десять дней, и нашего хозяина не стало.

Узнав о его смерти, мы молча переглянулись. Глубокое отчаяние отразилось на всех лицах. Осиротевшая семья, которую смерть лишила последней опоры, не могла бы пережить большего горя. Мужчины плакали, женщины испускали душераздирающие вопли. Старуха-кормилица, некогда вырастившая Торнтона, не поддавалась никаким утешениям. Да и было ей о чем горевать! После смерти отца майора Торнтона она была продана, и вырученные деньги пошли на покрытие долгов покойного. Но майор Торнтон выкупил ее на первые же деньги, которые ему удалось отложить, назначил ее домоправительницей и окружил самой нежной любовью. Зато и она любила его, как собственное дитя, и оплакивала "своего дорогого сына Чарли", как она называла его, страстно рыдая, словно женщина, потерявшая единственный плод чрева своего.

Все мы участвовали в похоронах и проводили нашего господина до последнего его жилища. Глухой стук земли, ударяющийся о крышку гроба, мучительно отзывался в наших сердцах, и когда церемония закончилась, мы долго еще продолжали, плача, стоять вокруг его могилы. Горе наше было неподдельным - этому легко поверить: ведь оплакивали мы самих себя.

Майор Торнтон не был женат и не оставил детей, за которыми закон признал бы право на наследование. Не знаю, являлась ли у него мысль о необходимости составить завещание. Быстрота, с которой его настигла смерть, во всяком случае не дала ему времени осуществить это намерение, даже если оно и было. Все его владения стали достоянием целой своры дальних родственников, к которым, как мне всегда казалось, он не питал особенно нежных чувств. Мне ни разу не приходилось видеть никого из них в Окленде, и, насколько хватало памяти у остальных рабов, никто из этих "кузенов" не навещал майора Торнтона при его жизни.