Средневековые сказки - Яна Александровна Гецеу

Я стояла там и смотрела, как помощник палача снимает с виселицы незнакомых мертвецов. А в это время крикун в буром камзоле и дурацкой шапочке снова разворачивает свиток и тем же самым голосом, который так ободрил меня какие-то мгновения назад, не произнеся драгоценные имена, читает занудную речь, и… снова звучат чужие клички приговорённых. Я выдохнула – ну всё, сегодня меня избежала участь вдовушки. В ногах здорово полегчало, они наконец отодрались от мостовой. Я повернулась было уходить, когда… как в висок ударило… краем глаза я зацепила одного из троих приговорённых… отец. Я как под водой развернулась, наткнувшись на тычки и огрызки ругани, и сжала нож.

На эшафоте. Стояли. Они.

Медленно-медленно, сонной мухой поползли мои глаза по их суровым мордам. Папаша… опухший, глаза утонули в чёрных кровоподтёках, дьявольски избит… и Стрела… Стрела. Мой Габриэль. С разбитой скулой, кровь засохшая – досталось им, подлецам, небось, от него! Я даже улыбнулась скрипучими, пересохшими губами. Мой муж… Со связанными за спиной руками. И самой чудесной, тёплой, гордой и злой улыбкой на лице… моя любовь… моё сердце… Как хочется поднять родное лезвие и выколоть себе глаза… Как хочется ещё одну их пару, чтобы видеть ещё лучше… Как хочется второе сердце, чтобы стучало так громко, чтобы он услышал… я здесь, любимый, я с тобой! Ты ведь знаешь, знаешь ведь, что я тебя не бросила, я здесь! Габриэль… Габриэль…

– Какого хрена, это что за дерьмо ещё?!

– А? – рассеяно, не отрывая глаз от своей семьи, переспросила я.

– Трында, кровью меня испачкала! – орала какая-то толстая мразь и колотила меня по плечу, а я шаталась как дерево, на которое медведь полез, и ничего не отвечала…

– Очнись, больная, что ль? – продолжал орать и бить меня мужик. На него зашипели, кто-то заехал ему в тыкву, началась драка, я подняла руки, волей-неволей защищаясь, и нож чуть не упорхнул из скользкой ладони. «Да он весь в крови, и правда», – рассеянно, равнодушно, как со стороны, подумала я. Может, сразу тут в себя его всадить?.. Не могу. Я должна смотреть, до последнего.

Затягиваются петли. Палачи выбивают чурбаны из-под ног. Отец плюется и рычит. «Братья…» – вдруг выплыло из липкого тумана. Где они? Живы? Они спаслись? Кабы знать ещё… Я вижу одного его… Габриэля. Прости меня, любимый, прости… Мгновения камнями падают через всё моё тело в ноги, такие тяжелые, что я проваливаюсь… Его губы… что-то шепчут… Его тёмные очи… Я поднимаю руки, тянусь коснуться его… но они тают… Тёплый, живой туман обнимает… укутывает… удушает…

* * *

– Якобина, друг! – шепчет шут и трясёт меня за плечо. Я поднимаю голову и вдруг смекаю, что сижу привалившись спиной к холодной стене, а вокруг чернота. Я слышу его, но ни черта не вижу. Я ослепла? Хорошо бы. Не желаю больше на этот мир глядеть! А слепому разбойнику жить от силы два часа – как раз то, что мне надо.

– Якобина, что с тобой? – нежный голосок Марихен, медовая мордашка… А что со мной? Со мной – ничего. И больше никогда ничего не будет.

И вы до сих пор здесь? Чего, так уж интересно? А чего же, казнь досматривать не остались? Вам-то чего бы и не досмотреть, а?

– Пропадите вы все, пусть вас собаки сьедят… – пробурчала я и завалилась на бок. Уф, больно как… и липкая, ледяная грязь под рукой. В луже я, что ль, оказалась? Поднесла руку ко рту, подышала на закоченевшие, заскорузлые пальцы.

Да только не грязь это.

Увы, я не ослепла. Вижу, вижу… как кошка вижу, всё вижу. Кровь эта, лужа, вот что. И ночь вижу, острые, битые куски звёзд вижу. Унылые рожи шутовской парочки вижу. Стылый первый заморозок за шиворот лезет мертвецкой рукой. Нелегко будет могильщикам ворочать сырые, холодные комья для моей семьи.

А вы идите, идите! Чего уставились? Веселье кончилось – было, да вышло всё. Бок у меня разошёлся, рана открылась. Порядком же тут натекло. Помирать, значит, буду.

– Иголка, ну ты чего, подруга? – неуверенно и в то же время залихваски ткнул меня в плечо шут.

– Пошёл ты к чертям собачьим, – пробурчала я и отвернулась.

– Ты что, здесь спать будешь? – обиженно, даже не глядя ясно, губы надув, говорит девчонка.

– А твоё какое, нахер, дело? – резко поворачиваюсь, и вскакиваю на ноги. Нож сам подпрыгивает к её горлу: – Как же ты задрала, – хрипло шепчу я ей прямо в нежную мордашку.

– Иголка, Иголка, ты чего? – осторожно шепчет её дружок. А я вдруг слабею. В глазах черно. Во рту как лиса песок накопала. Ноги дрожат и как же – твою мать через терновый куст! – больно… Не её шею надо перерезать, а свою. Нож возвращается в ножны. Почему я никогда не давала ему имени? Нож и нож. Просто нож. У Стрелы вот был «Волчок». У отца – «Забияка». А я только смеялась над этой придурью – ну какое ножу имя? Имя – для человека. Как Габриэль… сердце заныло и раскалённым камнем упало в живот, я схватилась его подобрать и сложилась пополам. Не могу дышать, не хочу дышать… умереть хочу, волчицей по чёрным облакам бежать и выть, выть…

Но разогнулась. Запихнула сердце на место. Велела биться дальше. Эти оба два молчат.

– Не бойся. Больше не обижу! – бросила ей через плечо. Она промолчала. А он только снова кивнул, обнимая её за талию двумя руками, как дитя.

– Вы ночлег-то нашли? – спросила я голосом как можно мягче и теплей, да куда там – ворона краше каркает!

– Нашли… – робко прошелестела девчонка.

– Ну, пойдём тогда, – пробурчала я.

Я едва плелась грязными закоулками вслед за подопечными (только кто кому теперь подопечный, когда они меня ведут, а я даже не спрашиваю куда?), как тряпичная кукла, чьим-то злым колдовством поднятая на ноги. Зацепилась ногой за ногу и поплыла, поплыла, сама под себя завернулась и стекла на землю.

– Ты же ранена! Ты почему не сказала, что ты ранена? – завывали надо мной эти двое, а я по мостовой размазалась и в чёрное-чёрное небо… А мысль проползла вялая: «Чего это не сказала, а в лесу, когда мы голые скакали от собак, я рану свою не скрывала, глаза ваши где были, у белки залётной в заднице?»

– Но теперь же нас не пустят ночевать, кому окровавленная кукла сдалась? – запричитала девчонка, и я прохрипела:

– А ты, однако, не промах, злобненькая!

– Якобина, да что