Ночь ведьмы. Книга первая - Сара Рааш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Докажи, – огрызаюсь я. – Отпусти меня.
– Я не могу этого сделать.
Я смеюсь. Смех получается хладнокровным и грубым.
– Я не могу этого сделать, – упрямо повторяет он, – потому что тебя ищет каждый хэксэн-егерь в городе. И мне нужно, чтобы ты сказала – в точности, – куда ты отправила мою сестру. И еще… – он замолкает, и я вижу, как он проводит языком по губам, а на его лице появляется выражение усталости, которое делает его старше, – мне нужна твоя помощь.
Я прислоняюсь к стене.
– Что тебе могло понадобиться от ведьмы?
Он хмурится, глядя на меня.
– Я же говорил тебе. Я собираюсь спасти всех.
То, что он сказал мне в подвале. Это не было галлюцинацией?
Ничего из этого не было галлюцинацией.
Этот охотник…
…хочет освободить заключенных.
Я не двигаюсь. Не сопротивляюсь. Не убегаю. Не протестую.
Капитан расценивает это как возможное согласие и достает из сумки на поясе фонарь.
Когда он зажигает свет, его рука тянется к двери. Он закрывает ее, и я напрягаюсь всем телом, ясно осознавая, что мы одни и никто не знает, что я в плену у этого хэксэн-егеря.
Но мой страх уже не так силен, он уступает место замешательству.
И оно усиливается еще больше, когда капитан указывает на стол в глубине комнаты и стул рядом с ним.
– Присядь, пожалуйста, – просит он. – Мне нужно многое тебе рассказать, но у меня мало времени.
14. Отто
Мне хочется сердито посмотреть на ведьму – но я понимаю ее замешательство и гнев. Я провожу рукой по лицу, сдерживая эмоции.
– Я не могу сказать, где твоя сестра. – Фрици начинает говорить, прежде чем я успеваю продолжить расспросы. В ее глазах безумный блеск, и мне кажется, она что-то недоговаривает, но я могу подождать. Если отвечу на ее вопросы, она ответит на мои.
Надеюсь.
Я делаю глубокий вдох.
– Первое, что ты должна узнать, это то, что ты уничтожила годы работы, потраченные на составление плана, как остановить хэксэн-егерей.
Хорошо. Если судить по искре в ее глазах и усмешке, появившейся на губах, мне, пожалуй, стоило лучше сформулировать мысль.
Ее взгляд пробегает по моему телу. Я снял плащ охотника, но с таким же успехом мог бы остаться в нем, учитывая ненависть, которая читается на лице Фрици. Но прежде чем она успевает сказать что-то, я рассказываю ей о своей сестре и о нашем плане уничтожить хэксэн-егерей.
Я внимательно наблюдаю за ней, замечая, как ее недоверие перерастает в сомнения, а затем в робкое согласие. Она насторожена, а значит, умна, но думаю, она мне верит. Надеюсь, что верит.
Когда я наконец заканчиваю рассказ, между нами остаются только тишина и темнота. Я жду, когда Фрици что-нибудь скажет.
– Сколько? – спрашивает она наконец.
Я морщу лоб.
– Сколько? – повторяю я.
– Сколько невинных погибло, пока ты разыгрывал этот спектакль? – спрашивает она, повышая голос. – Сколько людей сгорело заживо, пока ты выжидал, чтобы сделать ход?
– Слишком много, – шепчу я.
Мой план несовершенен, но…
– Поначалу мы пробовали другие варианты, некоторые привели к частичному успеху, другие полностью провалились, – говорю я, и это единственное оправдание, которое у меня есть. – Мы… мы пытались. Нас было только двое, молодых и неопытных, этого оказалось недостаточно.
Фрици молчит. Похоже, она усвоила тот же урок, что и я, – молчание принуждает к признанию.
– Сначала я думал, что смогу уничтожить хэксэн-егерей изнутри. – Я встречаю ее обвиняющий взгляд. – Сложно преодолеть идеологию, на которой тебя воспитали. И не только охотника. Воспитание людей, которых выучили, что проще подчиниться, отвернуться от правды. Все начинается не с убийств.
– Они принуждают вас к этому, – с горечью говорит она. – Так почему же ты не поддался? – Взмахивает рукой в ответ на мой растерянный взгляд. – Идеологии, на которой тебя вырастили.
– Мой отец, – говорю я.
– Он научил тебя отвергать культы и видеть ложь? – В ее голосе звучит насмешка.
– Нет, – отвечаю я. – Он научил меня последствиям, к которым приводит слепое согласие.
Фрици бросает на меня недоверчивый взгляд, но я рассказываю ей о судьбе моей мачехи.
– Разве не парадоксально? – размышляет она.
Я понимаю, почему она так говорит, но она не знала моей мачехи. Когда отца не было рядом, она говорила нам с Хильдой, что религия – это всегда наполовину политика: от того, какому принцу ты служишь, зависит, как ты молишься. А сам император Священной Римской империи, похоже, молится тому, кого любит в данный момент. Истинная вера, по ее словам, должна быть личной. Не политической.
Но полагаю, в этом-то и заключается проблема. Ведь если ты служишь принцу-протестанту, а он умирает от рук католика, тебя убивают за измену и проклинают за ересь, и все это одним махом. Папа римский в Италии, император в Богемии[26] и нет никого, кто бы помешал кому-то начать устраивать казни. Моя мачеха на самом деле не интересовалась религией. Мой отец превратил свою религию в оружие.
– Значит… ты носишь черный плащ и крест для маскировки? – спрашивает Фрици.
Я молчу, понимая, что ее доверие ко мне хрупкое, одно неверное слово – и она вцепится мне в горло. Но я также уверен, что она заслуживает знать правду.
– Я верю в Бога, – говорю ей. – Я христианин. Но отвергаю Церковь.
Ее губы кривятся от отвращения, и я вижу, как напрягается ее тело.
– Есть разница, – тихо говорю я, – между человеком, который придерживается личных убеждений, и человеком, готовым убить любого, кто не разделяет этих убеждений.
Этого недостаточно, чтобы убедить ее. Я немедленно понимаю это. Ее руки сжимаются в кулаки, взгляд возвращается к двери, хотя она знает, что не сможет меня побороть. Для нее, полагаю, Бог, которому я молюсь, и тот, во имя которого архиепископ убивает, – один и тот же бог. Возможно, так оно и есть. Я не знаю. Знаю только, что когда молюсь, то не о смертях. Я молюсь о прощении.
И уверен, что не одинок. В вере – не только в Бога, но и в добрых христиан, которые не хотят заливать улицы города кровью. Людей, которые с отвращением смотрят на мой плащ, тех, кто осмеливается плюнуть в меня… Они – мой единственный источник надежды.
Фрици смотрит на меня, широко раскрыв глаза. Она все еще насторожена.
Все еще не доверяет мне.
Я понимаю, будет бесполезно указывать на то, что не каждый человек, преклоняющий колени в
