Розы и хризантемы - Светлана Шенбрунн

— Два из них цвета хаки! — возмущается мама. — Что же я, должна разгуливать, как сержант? Не знаю, может, удастся распустить две или три? — размышляет она, рассматривая рубахи. — Связать платье… Всю жизнь мечтаю о вязаном платье. Ладно, отошлю Тамаре шубу и две таких рубахи — для нее и для тети Нади.

— Делай как хочешь, Нинусенька, — огорчается папа, — но, по-моему, это совершенно излишнее попечительство.

— А это что такое? Боже, к чему эта ведерная кастрюля?

— Ты просила большую кастрюлю.

— Да, но кастрюлю, а не полковой котел! Нет, это надо придумать — везти такую тяжесть! И куда я ее дену? Простоит всю жизнь на антресолях.

— Нинусенька, то, что ты просила, то я и привез.

— Да? А это я тоже просила? Что это вообще такое?

— Это секундомер.

— Я вижу, что секундомер, но на кой черт он нужен?

— Пригодится.

— Разумеется! Набрал всякой дряни, и еще пытается уверить меня, что я об этом просила! Можно подумать, что все это делается назло.

— Не будь, мой милый Кисик, неблагодарным.

— Между прочим, другие везут и хрусталь, и фарфор, и мебель, и рояли…

— Да, один генерал вез вагон барахла. На границе его задержали. Он написал Сталину. Через три дня пришел ответ: «Полковника такого-то с вещами пропустить».

— Но ты еще, слава богу, не генерал, так что тебе нечего было опасаться.

— Фраже надо было везти! — говорит бабушка. — Когда я жила в Варшаве…

— Помолчи ты! — обрывает ее мама. — Только тебя не хватает с твоей болтовней идиотской…

— Слова матеры не дает сказать, — жалуется бабушка. — Как будто мать дура!

— Вот именно! — подтверждает мама.

— Говоры, Ниноленьки, что хочешь, а я своим умом очень довольна! — Бабушка отходит от чемоданов и садится на сундук.

— Кстати, насчет фарфора… Здесь где-то… — папа делает хитрое лицо, — прячется столовый сервиз.

— Ты шутишь! — не верит мама.

— Нисколько. На двенадцать персон.

Они вместе разворачивают большие и маленькие тарелки, блюда, салатницу.

— Ах, какая прекрасная работа! — говорит мама. — Да, но куда нам такой сервиз?.. Боже, какая супница! Кто теперь ими пользуется…

— Ничего, пусть стоит.

— Удивительно, что ничего не разбилось.

— Ну, чтобы немцы паковали да разбилось!.. А это, Елизавета Францевна, вам. — Папа протягивает бабушке голубую шелковую блузку.

— Мне? Павел Александрович! Где вы достали?

— Выписал из Парижа, — говорит папа. — Специально для вас старался.

— Павел Александрович! Это же прелесть! У меня в одна тысяча девятьсот третьем году была почти такая же самая.

— Очень рад, что вам нравится.

— Как это может не понравиться? Настоящий шелк! Пойду покажу Наине. Ха, пусть видит, что значит зять! Жаль только, что не песочного цвета!

— Ну, а теперь я лягу поспать, — говорит папа.

— Не надо!.. — прошу я.

— Нет, маленький, я не могу, я всю ночь не спал.

— Хоть поешь что-нибудь, — спохватывается мама. — Ты же ничего не ел.

— Сейчас не хочу. Хочу только спать. Мы ведь еще вчера вечером были в Москве. Остановили состав на Беговой и продержали до утра. Представляешь, как обидно — просидеть всю ночь возле самого дома и не иметь возможности даже сообщить.

— Так почему же ты не сошел? — удивляется мама.

— А вещи? Ни грузчиков, ни машины…

Папа укладывается на кровать и накрывается с головой, одеялом.

Я сижу, сижу, смотрю, как он спит, спит, спит, наконец не выдерживаю и принимаюсь тормошить его:

— Папа, хватит спать, потом поспишь!

— Поиграй, маленький, с куклами, — бормочет он сквозь сон.

Не нужны мне куклы, мне нужен мой папа!

Он встает уже в сумерках, сажает меня на плечи и принимается катать по комнате.

— Мы едем-едем-едем в далекие края…

Как интересно! Комната сверху кажется совсем другой…

— Хорошие соседи, веселые друзья! Нам весело живется, мы весело живем!.. — Папа наклоняется и проходит со мной в дверь.

Танечка и Шурик стоят в коридоре и смотрят на нас.

Я придвигаюсь к папиному уху и шепчу:

— Папа, покатай Танечку и Шурика тоже!

— Нет, маленький, я устал. — Он поворачивается и несет меня обратно в комнату.

— Наш папа тоже скоро вернется, — говорит Танечка снизу.

Их папа никогда не вернется. Он погиб на фронте. Почему папа не хочет их покатать? Он не устал, он просто не хочет…

— Павел! — говорит мама ночью. — Вы ведь проходили через Киев?

— Да, — отвечает папа не сразу.

— Ты видел дом?

— Какой дом, Нинусенька? — Слышно, как он вздыхает в темноте.

— Что значит какой? Не прикидывайся, пожалуйста, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю!

— Не то что дома, даже места этого невозможно найти… Одни развалины. Весь Крещатик — сплошное нагромождение развалин.

— Да что ты?.. Неужели?.. Неужели ничего не осталось? Господи боже мой… Да как это может быть, чтобы ничего не осталось?..

— Да, представь себе — ничего не осталось…

— Боже мой!.. Боже мой… Нет, не могу поверить!.. И это отнято… Все отнято, все погублено! Что за время такое проклятое?! Последняя надежда и та утрачена… Да, все ждешь, все цепляешься за какие-то химеры… А оказывается, ничего уже нет… Не существует… Ах, прошу тебя, не кури хотя бы в постели!

Я выхожу во двор. На лавочке возле нашего подъезда сидят лифтерши тетя Дуся и тетя Ксюша.

— Ну что, — спрашивает тетя Дуся, — много гостинцев папка привез?

— Много, — говорю я.

— Много! — подтверждает тетя Дуся. — Два сундучища здоровеннейших да чемоданов, почитай, двадцать или тридцать. Полдня сгружали. Вот как с победой-то возвращаются! А наши победители в сырой земле полегли… И не шлют подарочков своим деточкам.

— Сто шестьдесят рубликов — вот наш подарочек, — вздыхает тетя Ксюша. — На сироточек. Что поделаешь?.. Уж видно, кому что на роду написано…

— Сто шестьдесят рубликов, — повторяет за ней тетя Дуся. — Хочешь живи, а хочешь — помирай. Мне учительница-то прошлый год говорит: он у вас неспособный, не сображает, мол. А ей говорю: милая, да где ж ему с одной картошки-то сображать? Небось как ты на картошке с капустой посидишь, так тоже сображать-то забудешь…

— Так куда ты все-таки собираешься устраиваться? — спрашивает мама.

— Никуда. — Папа почесывает за ухом. — Буду писать роман.

— Роман — это, конечно, прекрасно, но на что же мы будем жить?

— Буду пописывать в газеты. Николай Петрович одну статью в месяц всегда пропустит. «Вечерка» тоже от моих работ никогда не отказывалась.

— Это все ерунда. Гроши. Пока зовут, надо идти обратно в «Комсомолку».

— Да, — говорит папа. — Везти на себе весь отдел, каждый день сидеть до трех ночи в редакции и поставить крест на всех замыслах.

— Извини меня, Павел, но все эти замыслы хороши для поместного дворянина или, в крайнем случае, отставного генерала с хорошей пенсией. Лев Толстой, тот действительно мог позволить себе такую роскошь — сидеть и строчить романы. А в нашем положении — так мне, во всяком случае, представляется — следует позаботиться о каком-то реальном заработке.

— Нинусенька, роман — это вполне реальный заработок. И совсем не такой уж плохой…

— Роман — это бред! Младенческие фантазии!

— Генералом я вряд ли стану, — папа вздыхает, — и поместным дворянином тоже. Но советским писателем могу стать… Если не угроблю себя окончательно на штатной работе в газете.

— Никаким советским писателем ты не станешь! Не выдумывай, пожалуйста, и не забивай себе голову пустыми мечтаниями. Ты сам прекрасно знаешь: из всех твоих великолепных произведений ни одно еще не удостоилось печати.

— Почему же — ни одно? Мой рассказ о Магнитке был опубликован в журнале «Красная новь».

— Это просто смешно — рассказ! Я уверена, что ничего из этого не выйдет — пустая трата времени. Перевод бумаги! Один роман, слава богу, уже валяется седьмой год по разным издательствам и редакциям. Без малейшего движения.

— Этот роман не будет валяться.

— Откуда ты знаешь? Откуда у тебя такая уверенность?

— Это роман на актуальную военную тему.

— Тот тоже был на актуальную производственную тему. Нет, я вообще не понимаю! Ты, слава богу, хороший журналист, так и будь себе журналистом. Не рвись в какие-то небесные выси.

— Ты просто Фома-неверующий, мой милый Кисик…

— Не Фома-неверующий, а нормальный здравомыслящий человек. И я пытаюсь вернуть тебя на твердую почву. С тех облаков, на которых ты витаешь. Можно подумать, что тебе неизвестна судьба всех этих горе-писак! Пробиться удается одному из тысячи. А девятьсот девяносто девять так и остаются всю жизнь нищими мечтателями.

— Нинусенька, я не собираюсь быть нищим мечтателем, я собираюсь быть одним из тысячи.