Вечный зов - Анатолий Степанович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отношения с Ликой заставили вспомнить Полину Свиридову. Он написал ей с просьбой ответить ему до востребования, сообщить все новости. Она ответила и, рассказывая подробнейшим образом о том, кто работает теперь в Новосибирском обкоме партии и облисполкоме, упомянула фамилию Полипова. Боже мой, жив курилка! Лахновский и в самом деле так обрадовался, будто получил известие о своем искреннем и добром друге. Но как же он и что он?!
Об этом, естественно, Полина не писала, потому что ничего о его прошлом не знала и знать по возрасту, в каковом состояла в те годы, когда завязались отношения Лахновского, Полипова и ее отца, Свиридова, не могла. Она жаловалась, что живет одна, мать болеет и скоро, наверное, помрет, а как ей дальше жить, на что жить, не знает.
И тут у Лахновского мелькнула мысль: а чем не муж для нее Полипов Петр Петрович, если еще не женат? И он написал дочери Свиридова подробнейшее письмо… Через некоторое время она ответила, что на всю жизнь благодарна Лахновскому, что она теперь не Свиридова, а Полипова, что муж «помнит вас, Арнольд Михайлович, только зеленеет при одном вашем имени».
«Зеленей, Петр Петрович, только ты, брат, давно и прочно сел на крючок и, может быть, еще пригодишься», — подумал Лахновский.
В конце 1934 года Валентик опять приехал в Коростень с новой девицей, но с ним же и уехавшей, потому что Лика Шипова выдрала ей половину волос и чуть не засунула ее голову в чугунок с кипятком.
— Невоспитанность какая! — дернул кривым плечом Валентик, носивший в петлицах уже по два кубика, но скандала поднимать не стал, отбыл со своей избитой любовницей на отдых в Крым, получив от Лахновского очередную сумму денег.
Эта дань Алексею Валентику была последней. Вскоре к Лахновскому в заснеженном пристанционном сквере подсел на скамейку неизвестный субъект, похожий на рабочего, и тихо проговорил:
— Слушайте меня внимательно… По нашему заданию Алексей Валентик, ну и некоторые другие наши друзья… уберегли вас от разоблачения по шахтинскому делу. Скажу более — все, кто как-то и каким-то образом знал вас или что-то о вас, расстреляны по приговору или ликвидированы в заключении, так что теперь вы вне всяких подозрений… Мы дали вам несколько лет пожить вдали от шумных мест и беспокойных дел, чтобы оборвались или в крайнем случае забылись все ваши прежние знакомства и связи. Да и обстановка сейчас в СССР — я имею в виду режим ОГПУ — несколько изменилась. Как вы знаете, ОГПУ в конце только что минувшего года было переименовано в НКВД.
— Слышал, — впервые подал голос Лахновский. — Что же с того?
— Ничего, если не считать, что вместо Менжинского, этого большевистского фанатика, своевременно скончавшегося от сердечного приступа, наркомом внутренних дел стал некий неудачливый унтер-офицер царской армии Ягода. Цели у Ягоды, судя по всему, несколько иные, чем у нас… Но, может быть, мы найдем общий язык.
Пришелец говорил вещи чудовищные. «Вот какие дела делаются!» — изумленно думал Лахновский. Но раз этот пришелец сообщал ему такие вещи просто и спокойно, значит Лахновскому доверяют и, видимо, хотят допустить к самому центру борьбы против большевизма и поручить очень важный и ответственный участок этой борьбы!
От такого предположения Лахновский радостно млел, переполнялся нетерпением.
— Да, обстановка, повторяю, несколько иная сейчас, чем при Менжинском, — продолжал меж тем пришелец. — Короче говоря, вы теперь будете служить великой Германии в новом качестве. Здесь вы отлично внедрились, считаетесь старожилом. Прекрасно. Лучшего резидента, как считает Рудольф Бергер, не найти.
— Резидента?! — полушепотом воскликнул Лахновский, несколько разочарованный и испуганный.
— Спокойно… Коростень — крупный железнодорожный узел. Но основной объект деятельности засылаемых сюда, к вам, агентов будет Киев. Время от времени вам придется бывать в Германии, в Берлине. Первая поездка должна состояться в ближайшие дни, во время вашего трудового отпуска. Ну а… работник НКВД господин Валентик вас беспокоить больше не будет.
* * *Втыкая острие своего железного костыля глубоко в сухую землю, Лахновский, прихрамывая на правую ногу, медленно шел по темной сельской улице.
Вечер был тихий, только очень душный. Небольшая деревушка Шестоково казалась вымершей, нигде ни огонька, ни звука, хотя по домам, уцелевшим от двухгодичной давности артобстрелов, когда фронт неудержимо катился на восток, было расквартировано около двухсот солдат так называемой «Освободительной народной армии», созданной Лахновским еще в ноябре 1941 года, когда он только-только был назначен бургомистром Жереховского округа, все службы разведывательного органа «Абвергруппа-101-ЦБ Виддер» и небольшой немецкий гарнизон при нем. Жизнь каждого солдата из «Освободительной народной армии», которая на деле представляла самый обыкновенный полицейский отряд, зависела от его слова, от его каприза. Да и «Абвергруппа-101», которой руководил этот неудачник Рудольф Бергер, фактически подчиняется ему, потому что без его содействия не может перебросить за линию фронта ни одного агента, даже внедрить своего человека в какой-нибудь паршивенький партизанский отряд не может. Да, как меняются времена! Когда-то этот Бергер, циник и духовный импотент, в бытность Лахновского резидентом германской военной разведки в Коростене, слал ему из Берлина инструкции и требовал отчетов, а во время кратких вызовов в Берлин покровительственно хлопал по плечу и несколько раз, понимая, что Лахновский идет в гору, приглашал даже на свою загородную виллу, где ему противно-приторно улыбались его тяжеловесная жена и дочь, такая же, как мать, толстоногая и пышнотелая, только калибром поменьше. Потом Бергер на чем-то крупно погорел, — кажется, кто-то из дальних родственников его жены оказался то ли румынским цыганом, то ли венгерским евреем, — и
