В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков - Самарий Великовский

Артюр Рембо. Рисунок Поля Верлена. 1872

И повсюду у раннего Рембо сквозит самочувствие чужака, исконно и навеки отщепенца – сплав гложущей его неприкаянности, вызова всему застойно-оседлому, раскрепощенного своеволия, страсти к бродяжничеству. Все это разом выплеснулось в едва ли не лучшей, стержневой вещи Рембо – лирическом мифе «Пьяный корабль», пронзительной исповеди в обличье малой приключенческой одиссеи. Мощный упругий накат перечня диковин природы, мимо которых бури и течения влекут судно с перебитой дикарями командой, изодранными снастями и сорванным рулем; густая насыщенность видений, слепяще пестрых и переливчатых в своем зыбком колыхании, броско сверкающих и призрачно мерцающих, выпуклых и вихрящихся, наблюдательно достоверных и ошеломляюще неожиданных («лазурь в соплях и солнце в лишаях»); россыпь вспыхивающих там и здесь метафорических уподоблений, построенных на сшибке разнозаряженных по смыслу существительных и глаголов, застывшего и мимолетного, вещного и пригрезившегося, подробности и переживания («лучи радуги вожжами протянулись к подводным серо-зеленым стадам»); щедрая гулкая звукопись; при случае словотворческие вкрапления (вода, постепенно «молочнеющая» от размытого облаками звездного света); открытость для бесчисленного множества возможных прочтений-толкований – все это делает отнюдь не бахвальством сказанное Рембо одному из друзей по поводу «Пьяного корабля» накануне того, как, засунув эту рукопись среди других в карман, отправиться «завоевывать» Париж: «Да ведь я-то отлично знаю, что ничего подобного не было напи сано до сих пор».

Вереница чудес и грозных опасностей в «Пьяном корабле» – все это предвкушение восторгов и мук самого Рембо, перед тем как пуститься без руля и без ветрил в житейское плаванье. И во внешнем, повествовательном, и в подспудном, лирическом пласте здесь сплетаются и оттеняют друг друга опьянение вожделенной кочевой волей и страх от затерянности посреди просторов, бесшабашная удаль и тревога, ликование и содрогание. Зачарованное первооткрывательство:

Я погрузился в гул поэмы океана,Густое зелье звезд, седое молокоИссиня-черных бездн, где юнга бездыханныйС улыбкой на волнах качается легко.

Где, вспенив блеклый бред и полночи чернила,Пьянее наших вин и наших лир мощней,Клокочет бурое прогорклое бродилоЛюбви, взбухающей в тоскливом блеске дней.

Я видел туши туч, прибитые зарницей,Торнадо и муссон, я видел ночь как адИ утро томное, как трепет голубицы,Я повидал все то, что люди сказкой мнят.

Я видел мрачные мистерии закатов:Каталось солнце по растерзанным валам,В синюшном хрипе волн и громовых раскатах,Как обезумевший актер античных драм.

Мне снилось белыми ночами, что лагуныЯ в губы целовал и обнимал метель,Зевали синь и зыбь, и просыпались луны,В поющих фосфорах стыл золотистый хмель.

Я шел сквозь буйство бухт, прибоев истерии,Шквал месяц день за днем как бык взъяренный был,Не ждал я, что стопы пресветлые МарииИзгонят бесов из храпящих водных рыл.

Клянусь, цвели глаза пантер с девичьей кожейПод солнцем тех Флорид, где нес меня тайфун,И радуги, двоясь, натягивали вожжиНад морем, и летел лазоревый табун.

Я повидал болот удушливые хляби,Где в тростниковой тьме гниет Левиафан,И как бесшумно смерч встает из легкой ряби,И водопад стеной идет как ураган;

Торосы ртутные, лимонные лиманы,Тропическую топь и кладбище судов:Затон, где дохлых змей зловонные лианыСжирает полчище пиявок и клопов.…………………………………………………Пока как щепку вскачь меня несли глубины,Сквозь сонмы светляков и шлейф морских коньков,Июли рушили ударами дубиныУльтрамарин небес в багровый горн веков, –мало-помало отодвигается в тень усталой мольбой о тихой гавани:

Я долго слезы лил! Довольно! Горьки зори!Все солнца как полынь! Все луны заодно!Я съеден ржой любви, опоен брагой горя!Пускай трещит мой киль! Скорей бы лечь на дно!

В Европу я стремлюсь не к заводям зеркальным,Отныне дорог мне тот мутный водосток,Где в пряной мгле плывет за мальчиком печальнымБумажный парусник как майский мотылек.

Я больше не могу таскаться по заливамСредь ботов с грузом льна, пшеницы и мадер,Ни проплывать в виду флагштоков горделивых,Ни с дрожью выносить взгляд каторжных галер.

Заклинанием духов миновавшего детства под занавес, самим возвратом, после скитальческих упоений, к памяти о покинутом когда-то давно родном пристанище «Пьяный корабль» – не просто очередная притча об извечной двойственности безбрежной свободы: ее благодати и ее изматывающем бремени. Тут волей-неволей мерещится пророческая угадка: кривая будущей судьбы Рембо вычерчена в «Пьяном корабле» с той же степенью сходства, что и кривая его «ясновидческого» приключения духа.

Оно тоже задумывалось Рембо в надежде вырваться в дали бескрайние, «запредельные», изведать никогда и никем не изведанное. Ради этого Рембо – и здесь он пока следовал за своим «истинным богом» Бодлером и перекликался с Малларме – и вознамерился сделаться «ясновидцем» бездн «вселенской души», проникшим в ревниво хранимые ею секреты и, в свою очередь, проникшимся ими так, чтобы быть вправе торжествующе возвестить: «Я – другое», не замкнутая в себе единичность, а уста сущностно сущего.

Сподобиться таких откровений, согласно поразительно логичным в своих сногсшибательных выкладках «письмам ясновидца»[58], возможно не иначе как подвергнув себя жесточайшей «пытке», по ходу которой становишься «великим прóклятым – высшим Ученым». Цель и смысл ее – в «долгом, безмерном и обдуманном расстройстве всех своих чувств», дабы избавить воображение от шор трезвого рассудка: ведь простое здравомыслие беспомощно, когда «производишь осмотр невиданного и вслушиваешься в неслыханное», и надо быть готовым с хладнокровным самообладанием уверовать в действительность самых невероятных чудес. А вдобавок суметь все это передать так, чтобы можно было «ощутить, пощупать, услышать» плоды «ясновидчества», обеспечить общение «напрямую от души к душе, когда в ход пускается сразу все – запахи, звуки, краски». Рембо назовет «алхимией слова» подобное письмо – емко-внелогичное сопряжение сполохов грезы наяву и как бы строительство из них заново на бумаге, по отринувшему оглядку на достоверность разумению, волшебных замков своих заветных помыслов в противовес «юдоли» крохоборческого здравого смысла.

В результате собственно «ясновидчество», на стадии своей подготовки напоминавшее скорее мистическое прозрение, перерастает – и тем оно отлично от «орфического» томления маллар-меанцев – в волевое, «магическое» сотворение и последующее побудительное воздействие: для Рембо дело вовсе не в том, чтобы навевать несбыточные сладкие сны, а в том, чтобы пророчить достижимость небывалого, заражать им, приглашать к нему и подталкивать, а тем самым нести полезную службу «поэта – умножителя Прогресса», быть для людей «похитителем огня».

Исполнением возложенных на себя Прометеевых задач и была для Рембо работа над «Озарениями», как и над предшествовавшими им, часто песенными по ладу «этюдами ничто» 1872 года. Затмения и зарницы его душевной жизни здесь словно опредмечены: не рассказаны, описаны или поведаны, а воочию, вещно и зримо – либо, в других случаях, чистой музыкой слов – явлены в ликах сказочной вселенной, которая послушно принимает свой вид в зависимости от перемен в настрое грезящего взора. Феерия вымышленного, но мнящегося неоспоримо действительным бывает у Рембо катастрофична, чаще она празднично лучезарна, первозданна, выглядит тем самым обретенным раем, о котором мечтал Бодлер.

Вновь она пред нами.Вечность? Да! Она!Солнце над волнами,Ширь, голубизна.

О душа – дозорный –Тихо присягнемНочи иллюзорной,Огнеликим дням.

Нам похвал не надо,Сброшен груз страстей,Здесь простор, свобода,Взвейся и летай.

В причудливых сгустках оплотнившегося вымысла «Озарений» нет отсылок ни к однажды случившемуся, ни к вызвавшему их переживанию. Рембо охотно соглашался, что он «один владеет разгадкой сих диковинных шествий» («Парад»). И советовал ее не доискиваться, а бесхитростно довериться каждому «ясновидческому озарению», принять их как самозаконную данность.