Эквиано, Африканец. Человек, сделавший себя сам - Винсент Карретта
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К несчастью, приобретенные Эквиано рычаги влияния на Фармера и Кинга не действовали на других белых: «[Я] часто сталкивался со скверным обращением, бывая свидетелем множества обид, чинимых неграм в сделках с европейцами; и даже когда мы отдыхали, танцуя и веселясь, они не стеснялись совершенно беспричинно досаждать нам и ущемлять нас» (176). Предпринимательские успехи Эквиано целиком и полностью зависели от произвола безграничной власти, которой любой белый обладал над любым невольником. Когда вместе с одним рабом, много старше себя, он попытался продать фрукты на датском острове Санта-Крус, белые немедленно воспользовались своим преимуществом. Его сотоварищ «вложил все свое небольшое состояние в лаймы и апельсины стоимостью шесть битов, уместившиеся в один мешок; я тоже на все деньги, около двенадцати битов, накупил того же товара, разложив лаймы с апельсинами отдельно по двум мешкам». Едва они сошли на берег, двое белых, сообразив, что они нездешние, да к тому же рабы, немедленно отобрали фрукты и обещали побить, если они не уберутся восвояси. «Начальник форта», к которому они обратились за помощью, в ответ лишь «разразился потоком проклятий и схватился за хлыст». Даже не думая подставлять вторую щеку, Эквиано, «обуреваемый горем и негодованием… призывал гнев Божий, дабы обрушил молнию на жестоких угнетателей и отправил их в мир мертвых». Но осознав, что раб не в состоянии предпринять никаких активных действий, они с компаньоном снова принялись умолять грабителей вернуть фрукты. И когда какие-то свидетели происходящего предложили компромисс – отдать грабителям один из трех мешков, – им ничего не оставалось, как согласиться. К ужасу старого раба, они выбрали именно его мешок с разными фруктами, но Эквиано «был так тронут [стенаниями старика], что уделил ему около трети своих плодов». Несмотря на пережитое злоключение, им удалось распродать оставшиеся фрукты с хорошим прибытком. Эквиано вновь утвердился в доверии к Богу, который своевременным добрым вмешательством способен зло обращать ко благу: «Такой необыкновенный поворот судьбы за такое краткое время показался мне чудом и немало укрепил в решимости уповать на Господа при любых обстоятельствах. В дальнейшем капитан нередко принимал мою сторону и вступался в спорах с этими обходительными христианами-грабителями, от коих мне приходилось слышать лишь бесконечные богохульные проклятия, каковыми легкомысленно бросались люди всех возрастов и всякого достоинства не только без какой-либо причины, но так, будто это доставляло им удовольствие и они не страшились возмездия!» (177).
Но в деле обретения свободы Эквиано не собирался полагаться только на любезность незнакомцев, дружбу капитана Фармера и милость Господню:
Читатель легко представит, до какой степени такие случаи возмущали натуру, подобную моей, когда ежедневно приходилось сталкиваться со всё новыми тяготами и обидами, и это после того, как довелось повидать и лучшие дни, и я помнил, каково жить свободным и ни в чем не нуждаясь; стоит ли добавлять, что любой уголок мира, в котором мне случилось побывать, представлялся настоящим раем по сравнению с Вест-Индией. Поэтому голова моя постоянна была занята обдумыванием различных способов вырваться на свободу, причем желательно честным и достойным путем, ведь я никогда не забывал древнее изречение, которым всегда руководствовался: «Честность – лучшая политика», а также и другое золотое правило: «Поступай с людьми так, как хочешь, чтобы они с тобой поступали. (179)
По-видимому, Эквиано хочет выказать себя более склонным играть по правилам, чем это было на самом деле. Хотя он этого не говорит, у него имелась веская причина стремиться к законному освобождению, а не к самочинной воле. Если бы он «вырвался на свободу… честным и достойным путем», его правовой статус в Вест-Индии был бы понятным, хотя реальное положение, как ему было хорошо известно, оставалось бы неустойчивым. Юридически свободный, он мог избрать чреватое опасностями существование чернокожего в рабовладельческом обществе, ведь, в конце концов, колонии британский Америки были тем миром, который он успел лучше всего узнать. Либо же он мог на законных основаниях лично распорядиться собою и отправиться куда заблагорассудится. Но если бы он по собственному произволу вырвался на свободу, ему оставалась бы лишь дорога в Англию, где он оказался бы лишь в относительной, но не абсолютной, безопасности. До того, как в 1772 году решение Мэнсфилда постановило обратное, хозяева могли на законных основаниях силой возвращать своих рабов из Англии в американское рабство. Если бы Эквиано освободился самочинно, его статус навсегда остался бы юридически спорным, а сам он подлежал бы возврату Кингу.
Несмотря на утверждение Эквиано, что он «с детских лет… верил в предопределение», полагая, что «чему быть, того не миновать», он всегда поступал весьма отлично от тех, кто полагал, будто перипетии и ход их жизни обусловлены, или предопределены, внешним силами, а не их собственным выбором. Его Господь явно помогал лишь тем, кто сам желал себе помочь: «я не уставал обращать к Богу молитвы об освобождении и в то же время искал любые честные способы и предпринимал все, что было в моих силах, чтобы получить его» (179). Порешив заполучить свободу и «вернуться в Старую Англию» как можно скорее, Эквиано начал разрабатывать план собственного выкупа, хотя был готов и сбежать, если бы он не удался: «А для этого могло бы пригодиться знание навигации: убегать иначе, чем если бы со мной стали худо обращаться, я не собирался, но в таком случае, имея навык в навигации, мог бы попытаться сделать это на нашем шлюпе, одном из самых быстроходных парусников Вест-Индии, и я бы не испытывал недостатка в людях, готовых ко мне присоединиться. И если бы
