Вечный зов - Анатолий Степанович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А потом все стояли безмолвно в течение, наверное, двух или трех часов под начавшимся опять дождем.
— Stehen bleiben! — рявкнул какой-то эсэсовец в чине оберштурмфюрера. — Ausweiskontrolle! Es dauert nicht lange[26].
И они стояли на отекших, до костей истертых деревянными башмаками ногах, промокшие и промерзшие насквозь. Капитан Назаров как уставился в землю потухшими глазами, так и не отрывал их, пока из скрипучих дверей здания не вышел тот же обер-лейтенант с каким-то заключенным в полосатой одежде. На левой стороне его куртки, там, где сердце, был пришит зеленый треугольник, а в руках плеть.
В ту минуту ни Василий, ни кто-либо другой не удивились, что какой-то заключенный идет рядом с эсэсовским офицером. Раз в руках плеть, значит староста или капо. В ту минуту они просто не знали, что это и есть зловещий Айзель, одно имя которого приводило всех в ужас.
Эсэсовец прошелся не спеша вдоль колонны, остановился и заговорил по-русски негромко:
— Вы прибыли в Бухенвальд. Это не санаторий, и это до вас, я надеюсь, дошло. А кто не понял, тому здесь это попытаются втолковать. Здесь каждый получит свое. Это трудовой лагерь. С помощью труда мы сделаем из вас высококвалифицированных рабочих, а кто не захочет или не сможет приобрести трудовые навыки, тот подохнет. Только не думайте, что подохнуть здесь так легко и просто…
Василий все это выслушал привычно. Впервые он услышал такие примерно слова еще в Жешуве, от Грюнделя. А потом слышал, как и все другие заключенные, в каждом лагере.
— Сейчас вас постригут, вы помоетесь в бане, пройдете дезинфекцию, получите новую, бухенвальдскую форму, и вас распределят по рабочим командам…
— Вася… товарищ капитан, давайте как-нибудь вместе, если удастся, — прошептал Губарев. — В одну команду. Я даже попрошу их…
Вспомнив это, Василий усмехнулся. Славный и благородный Валька! Он действительно попросил. Но если бы он знал в тот час, куда напросился! Как же это было? Сперва им приказали тут же, под дождем, донага раздеться. И в лагерной-то одежде на заключенных, наверное, страшно было смотреть со стороны — сами-то они к этому привыкли. А если теперь кто глянул бы, упал бы в обморок: в загоне стояли скелеты, чуть-чуть обтянутые синей от холода кожей. Мертвецы, толпой поднявшиеся из могил.
Он, Василий, и Назаров, скованные цепью, раздеться не могли, оба медлили, не зная, как им поступить.
Первым их в толпе раздетых людей заметил тот заключенный с зеленым треугольником на груди, подошел, плетью поднял подбородок Василия, затем Назарова, говоря при этом на ломаном русском языке:
— Как я рад… не представляете. Вас первых зачислю в мою команду. У меня хорошо, очень хорошо. Не пожалеете.
И тут Назаров, впервые оторвав взгляд от земли, неожиданно произнес:
— И вы не пожалеете, господин…
— О-о! — воскликнул человек с зеленым треугольником. — Айзель моя фамилия. А ваша?
— Назаров, господин Айзель. Бывший капитан Красной армии. Мы будем стараться.
Василий слушал — и не верил, что это говорит Назаров. Капитан… бывший, как он сказал, капитан Максим Панкратьевич Назаров, его земляк. Не верил, кажется, и Губарев. Уже раздетый, он стоял и ошалело глядел на Назарова, держа еще в руках свою одежду.
— Что рот раскрыл? — стеганул его ледяным голосом Айзель. — Фамилия? Воинское звание?
— Губарев. Старший лейтенант… Если возможно, я хотел бы… тоже в вашу команду.
— Похвально, — усмехнулся Айзель. — Это возможно, здесь все возможно. — И повернулся к Василию: — Ты кто?
— Лейтенант Кружилин, — ответил Василий. Так он значился теперь во всех арестантских документах.
— Бывший лейтенант.
— Почему же? — упрямо проговорил Василий, хотя понимал, что делать этого не следует. — Самый настоящий.
Айзель выслушал это, качнул квадратной головой:
— Люблю непокорных. Сколько побегов?
— Три, — сказал Василий. Скрывать было нечего, все значилось в документах.
— У тебя? — спросил Айзель у Назарова.
— Два. Но больше этого не будет. Я понял… что это безрассудно.
Однако Айзель, не слушая его, ткнул плетью в Губарева:
— А у тебя, старший лейтенант?
— Ни одного.
Дождь все накрапывал, мочил голых людей. Часть заключенных наконец-то увели куда-то через широкие дощатые двери в торце здания. Остальные, чтобы хоть немножко согреться, сбились в кучу, терлись друг о друга, и Василию казалось, что он слышит, как гремят их кости.
Айзель еще раз осмотрел всех троих, усмехнулся черным, тоже каким-то квадратным ртом и сказал Валентину непонятные слова:
— Одну возможность для побега я тебе здесь устрою.
Затем Айзель отвел Назарова и Василия в угол загородки, где с них сняли цепи. Стоя в очереди перед широкими дверями, ведущими, кажется, в баню, стараясь не прикасаться к голому и холодному телу Назарова, Василий сказал, впервые назвав Назарова на «ты»:
— Зря я тебя спас там… под Перемышлем. И в Жешуве.
Назаров сильнее задышал при этих словах, выдавил из себя с хрипотой:
— За это я в расчете с тобой. В Галле, после побега твоего, вспомни, как дело было…
Говорил Назаров, не поднимая взгляда. Вздохнул и добавил:
— Я слабовольным оказался. Нет больше сил. Хотя я подлец и знаю, что это мне не поможет…
— Да, не поможет! Не поможет! — воскликнул Василий и закашлялся.
Валентин стоял уныло рядом, ничего не говорил.
Скоро передние двинулись, они все трое зашли в баню. Вернее, это был предбанник. Здесь в кучах грязных, состриженных с голов заключенных волос стояло несколько табуретов, парикмахеры в засаленных черных халатах орудовали скрипучими машинками. Они ловко состригали лохмы волос с правой части головы, потом с левой, а в середине оставляли хохолок, который аккуратно подравнивали ножницами.
Василий встал с табурета, глянул на остриженного таким
