Загадка Кирова.Убийство, развязавшее сталинский террор - Осмунд Эгге

В распоряжении следователей, однако, был не только кнут, но и пряник. В обмен на признания Николаеву якобы было обещано сохранить жизнь. Очевидно, по личному совету Сталина, ему обеспечили хорошие условия содержания: вкусная еда, вино, разрешили читать художественную литературу, а также пользоваться ванной[558]. Понемногу Николаев начал все охотнее давать те показания, которые требовали от него сотрудники НКВД. Его показания становились все более и более конкретными. Приведем всего один пример: согласно протоколу допроса от 16 декабря, Николаев рассказал о попытке покушения на Кирова, которая якобы имела место 6 ноября 1934 г. По приказу Котолынова Соколов и Николаев встретились в этот день в 16 час. 00 мин. у главного входа в Смольный. Они ходили вокруг Смольного, чтобы встретить Кирова: Николаев собирался застрелить его. Не дождавшись Кирова, они отправились в Мариинский театр, где в этот день должно было состояться торжественное собрание по случаю годовщины Октябрьской революции. Они полагали, что Киров должен быть там. Однако они пришли слишком поздно и входных билетов не осталось. Николаев и Соколов разделились; Николаев решил попытаться встретить Кирова, когда он будет подходить к театру. Николаев действительно увидел Кирова, однако до него было слишком далеко. Таким образом, на самом деле никакой попытки убийства не было. После этого эпизода Николаев больше не видел Соколова и решил, что справится без него[559].

Протоколы допроса Николаева отражают два возможные сценария следователей. Результат первого — это первоначальные уверения Николаева в том, что он один осуществил убийство, что может указывать на его намерение скрыть вину других лиц, замешанных в преступлении. После того, как ему создали хорошие условия содержания в тюрьме и пообещали сохранить жизнь, что не принесло желаемого результата, к нему применили жесткое давление (возможно, даже пытки), в результате чего он был сломлен и признал существование заговора с участием «Ленинградского центра». Эта интерпретация соответствует сталинской версии убийства. В противном случае следует допустить, что, отрицая наличие сообщников, Николаев говорил правду. Однако постепенно, под влиянием обещаний и угроз, он признал участие в заговоре бывших зиновьевцев, что соответствовало желанию московских следователей (после того как они взяли следствие в свои руки). Исходя из того, что мы знаем сегодня, нет никаких сомнений, что вторая интерпретация соответствует истине. Очевидно, что причиной голодовки Николаева и попытки самоубийства были муки совести, которые он испытывал, оговаривая невиновных людей.

Как мы уже видели, уже в день убийства Ягода и Сталин хотели выяснить, не имел ли Николаев каких-либо связей с иностранцами. «Иностранный след» рассматривался параллельно с «зиновьевским». Основанием для этого были записи Николаева в дневнике, который он имел при себе во время ареста; в нем упоминался адрес германского консульства в Ленинграде. Ягоду проинформировали об этом телеграммой, полученной им рано утром 2 декабря[560]. К тому же в записной книжке Николаева нашли номер телефона латвийского консульства.

На допросе 3 декабря следователи потребовали от жены Николаева, Мильды Драуле, рассказать, имела ли она либо ее муж какие-либо связи с иностранцами. Во время обыска на квартире Николаева были найдены письма из Латвии. Драуле объяснила, что ее мать вела переписку со своими родственниками в Латвии, однако сама Мильда не писала писем туда в течение многих лет. Данные письма являлись частной корреспонденцией[561].

Во время допроса 5 декабря Николаев признался, что общался с латвийским консулом. Во время беседы он выдал себя за латыша, говорил на ломаном русском языке и заявил консулу, что ожидает наследство. Но встреча была прервана. Николаев сказал, что он снова собирался встретиться с консулом, чтобы получить «материальную помощь» в обмен на «материал и статью о внутреннем положении страны критического, антисоветского характера». Когда же он пришел в консульство несколько дней спустя, обстановка вокруг здания насторожила его, он опасался ареста. Поэтому он решил обратиться в германское консульство.

6 декабря Николаева допросили по поводу этого обращения. Однако снова его показания не имели ничего общего с убийством Кирова. В германском консульстве Николаев представился украинским литератором и попросил консула помочь ему связаться с иностранными журналистами. Он сказал ему, что после путешествия по Советскому Союзу в его распоряжении оказались материалы, которые он хотел бы передать иностранным журналистам для публикации в иностранной прессе. На это консул ответил, что Николаеву следует обратиться в германское посольство в Москве. Таким образом, его попытка контакта с германским консульством оказалась безуспешной. После этого Николаев пытался установить контакты с британским консульством, и снова неудачно[562].

В следующие недели его иностранные контакты были выяснены, но германское консульство больше не упоминалось. Хотя следователей и заинтересовал возможный «немецкий след», однако они сконцентрировали внимание на «латвийском следе». Одной из причин этого может быть желание не осложнять отношений с Германией[563].

В то же время выявление иностранных связей арестованных зиновьевцев представляется вполне уместным. А выбор Латвии выглядит достаточно убедительным. Обвинение консула такой маленькой страны, не играющей значительной роли в международных отношениях, не могло вызвать никаких осложнений в международных отношениях. Кроме того, у Мильды Драуле были латвийские корни. Утверждалось также, что у нее были дружеские отношения с женой латвийского консула[564].

Николаев «вспоминал» все больше и больше о своих встречах с латвийским консулом. В течение длительного времени он категорически отказывался принимать от него деньги. Только 20 декабря Николаев сказал, что после трех или четырех встреч в консульстве консул дал ему 5000 руб. Из этой суммы он передал Котолынову 4500 руб., остальные оставил себе. А несколько дней спустя он «получил деньги от консула для нужд подпольной работы». Он также просил консула «связать нашу группу с Троцким». При этом Николаев никак не мог вспомнить имя консула[565].

Котолынов упорно отрицал любые обвинения в связях с консулом: он никогда не встречался с какими-либо консулами и не получал от них никаких денег. Он называл показания Николаева по этому поводу «исключительной клеветой»[566].

Не было найдено никаких документов, которые связывали бы Троцкого с «консульским делом». Латвийский консул Георг Биссениекс отрицал какие-либо связи с Николаевым и Котолыновым; проверка архивов Министерства иностранных дел Латвии также ничего не выявила. Таким образом, нет никаких свидетельств таких «связей», и это «консульское дело» представляется маловероятным. Похоже, на Николаева оказывалось сильное давление с тем, чтобы он признавался в том, чего от него требовали следователи; все это выглядит полной фальсификацией.

Эта история вызвала определенное беспокойство в дипломатических кругах. Когда сведения о предполагаемых консульских связях Николаева появились в печати, имя Биссениекса не упоминалось. Совет иностранных консулов потребовал объяснений от советского правительства, которое было вынуждено назвать фамилию Биссениекса. После этого совет консулов не возражал против требований правительства об отзыве Биссениекса и выезде его из страны. Тем не менее советской общественности личность латвийского консула была раскрыта только через несколько лет, в марте 1938 г., во время последнего из трех больших московских показательных процессов[567].

Параллельно с допросами Николаева, шли допросы и его ближайших родственников: жены Мильды Драуле, сводного брата Петра, матери Николаева, а также сестры Мильды Драуле и ее мужа.

Мильда Драуле была допрошена в день убийства и еще раз 3 декабря. Помимо вопросов о связях с иностранцами следователей интересовала их семья, особенно Николаев, его повседневная жизнь и общее настроение. 9 декабря и в следующие дни она подвергалась повторным допросам[568]. Протоколы допросов свидетельствуют, что ее понуждали делать все новые и новые «признания». Во время допроса 3 декабря, когда ее попросили описать обстоятельства исключения Николаева из партии, она сказала, что его переполняло чувство глубокой неприязни, которое не переходило, однако, в антисоветские настроения. Она согласилась с тем, что видела осуждающие Сталина записи в дневнике Николаева, однако не придавала им особого значения. По ее словам, они были связаны с сумбурной манерой письма Николаева. Однако во время допроса 9 декабря она призналась, что не только Николаев проявлял антисоветские настроения, но она тоже разделяла его антисоветские взгляды. Первоначально его настроения просто беспокоили ее. Однако постепенно она полностью попала под влияние его речей и «не заметила, как он вырос в активного классового врага». На следующий день «антисоветские» настроения перешли в «террористические» — она сказала, что была знакома с террористическими взглядами Николаева, которые тот высказывал в особенно резкой форме. Он якобы заявлял, что необходимо физически наказывать партийных руководителей, упоминал при этом имена Сталина и Кирова. Днем позже она снова говорила, что знала о вредных политических воззрениях Николаева и связывала его с зиновьевской оппозицией. Среди прочих, «тесную связь» с Николаевым поддерживали, очевидно, Котолынов и Звездов. Она уточнила эту информацию днем позже и составила список зиновьевцев, с которыми был связан Николаев. Она также вовлекла в это дело своего деверя Романа Кулишера, мужа сестры Ольги Драуле.