Заарин - Алексей Шаманов

Шаман продиктовал адрес, и следователь занес его в блокнот, после чего шаман продолжил:

— Павел Иванович Забазнов, тридцать седьмого года рождения. Его нет в живых. Дочь Павла Ивановича Нина Павловна, шестьдесят шестого года рождения, проживает…

— Это же завуч моего лицея! — воскликнула Джина.

— Да, — кивнул шаман, — и она наша родственница.

— Довольно дальняя, — скривилась девушка, — она мне не нравится.

— Почему? — спросил Есько.

— Не знаю. Не нравится, и все!

— Где она живет? — напомнил Юрий Беликов.

Шаман продиктовал иркутский адрес Нины Павловны, следователь занес его в блокнот и, сразу же позвонив куда следует, отправил к женщине оперативников.

Шаман продолжил:

— Григорий Хандагуров, тысяча девятьсот пятнадцатого года рождения. Кадровый морской офицер, капитан первого ранга, воевал. Последнее место службы — Таллин, выйдя на пенсию, там и остался. Он умер в восемьдесят седьмом, но два его сына по-прежнему живут в Эстонии.

— За границей, да еще и в Евросоюзе, — заметил недовольный следователь. — Я не смогу оперативно их защитить.

— Почему? — спросила Джина.

— Представь, я отправляю запрос по инстанции. Я даже не говорю о том, что бумажная волокита будет длиться долгие месяцы, но кто мне вообще поверит, когда я изложу причину, по которой детям Григория Хандагурова угрожает опасность? — Юрий Беликов повернулся к хозяину: — Все равно, Василий, диктуйте их адреса.

— Я знаю лишь адрес Григория. Больше я ничего не сумел выяснить. Я писал, но мне не ответили. Я, пожалуй, сумел бы отыскать детей Григория, если бы у меня была их фотография или любой другой предмет, им принадлежащий, а так вряд ли. Знаю одно: они живы.

— Может быть, Нина Павловна их знает? — предположила Джина. — Родственники все-таки.

— lie факт, — сказал следователь. — Ладно, попробую выяснить что-то о них по своим каналам, но завтра, а сейчас нам пора возвращаться в Иркутск.

Беликов и Есько поднялись.

— Джина, ты с нами?

— Нет, — ответил за племянницу дядя, — она остается здесь.

Джина попыталась возразить, но тот не стал ее слушать.

— Разговор окончен! — прикрикнул он. — Завтра я и Наталью уговорю приехать сюда!

— Василий, у вас есть записи того, что произошло с Гомбо дальше? — спросил Есько.

— Минуту.

Продвинутый шаман пробежался пальцами по клавиатуре ноутбука, и лазерный принтер, негромко загудев, стал выдавать отпечатанные листы.

— Я записал все, что мне стало известно, — продолжал шаман, — но использовал, скажем так, нетрадиционные источники, поэтому полную достоверность не гарантирую.

— То есть? — не понял Юрий Беликов.

— Все записанное мне приснилось. Видения могут быть истинными, а могут и обмануть, это непредсказуемо.

— Да уж, хороши источники, — усмехнулся следователь.

— Не скажите, — возразил Есько. — Периодическую таблицу элементов Дмитрий Менделеев тоже увидел во сне, что не помешало ей стать основой современной химии.

В машине Беликова Есько, устроившись на переднем сиденье, получил возможность изучить сновидческое досье Гомбо Хандагурова и уже на второй странице обнаружил его генеалогическое древо.

— Посмотрите-ка, Юра.

Он протянул лист Беликову, который еще только прогревал двигатель.

Вот что на нем было изображено:

— Интересно, — прокомментировал следователь, посмотрев родословную. — Чтобы не терять время, Степан Юрьевич, читайте вслух. Мы вообще-то до Иркутска успеем?

— Конечно, — заверил Есько. — Большую часть мы уже слышали от Василия Шарменева.

«Аномальщик» перебирал листы.

— Я начну с этого места.

Он прочел:

«Обессиленный, Гомбо упал на медвежью шкуру неподалеку от очага и забылся сном…»

Глава 33

ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО БРАТА

95 лет назад. Остров Ольхон

Одуряюще пахло хвойной смолой, дымом и портянками…

Гомбо Хандагуров услышал, что кто-то вошел в юрту, и приподнялся с лежанки. На пороге стоял мужчина, одетый в ватник, кроличью ушанку, довольно облезлую, и кирзовые сапоги. В лице его было нечто восточное, но на азиата похож он не был. Прикурив самокрутку с едким махорочным духом, он заговорил на русском. Тембр голоса был мягким и завораживающим, акцент отсутствовал.

— Было нас два брата. Я старший. Отец наш владел довольно крупным имением с виноградником, пашней и лугами для выпаса овец. Не скажу, что был он самым богатым фермером в стране, но богаче его в округе не было. Вино с нашего виноградника ценили в столице, шерсть и зерновые иноземные купцы развозили по всему свету, вплоть до Вавилона и даже Рима. Словом, Бог дал нам полный достаток.

Мы с братом, не стану поминать его имени, присматривали за работой батраков и рабов, но по мере необходимости трудились и сами, что случалось нередко и при сборе урожая, и при стрижке овец.

Работали-то мы вместе, но друг друга не жаловали. Братец мой, с лицом и статью греческого идола, ходил у отца в любимцах. Обладая светлым разумом и умелыми руками, работал он из-под палки, да и то только когда увильнуть никак не мог. Но уж лицемерия-то в нем было выше всякой меры. Умел он напустить на себя столько благочестия и святости, что рабы в имении почитали его едва ли не за пророка. Да и отец введен был в заблуждение не меньше неграмотных, глупых рабов. Словом, все носились с ним, как с писаной торбой. Все, но только не я. Меня брат избрал для своих вечерних откровений, в которых едко высмеивал и издевался не только над простодушными рабами, но и над собственным отцом. Зная мою сыновью любовь, он мог делать это безнаказанно, потому как не желал я огорчать отца рассказом о лицемерии его любимца. Да и не поверил бы мне отец. Нет, не поверил бы. Ослеплен он был обаянием младшенького…

И даже когда однажды брат соблазнил его наложницу, уж я-то знаю — не первую, то сумел повернуть все так, что несчастную женщину побили камнями, а сам он снова вышел сухим из воды.

Я же звезд, может, с неба и не хватал, но работал прилежно, соблюдал закон и чтил субботу. Отец, впрочем, вечно был мной недоволен, вечно ворчал, думаю, не без науськивания понятно кого…

Так мы и жили, покуда брату не исполнилось двадцать два года. Тогда он обещаниями, увещеваниями, не знаю, чем еще, принудил отца разделить пополам имение. Продав спешно и не слишком выгодно свою долю, он отбыл в столицу. С тех пор до нас доходили время от времени лишь слухи о нем. Говорили, что ведет он в столице жизнь праздную и разгульную, что окружен он блудницами и прихлебателями, что расточает он отцовское золото направо и налево. Много всякого говорили о нем, но не верил отец, не желал верить.

Позже мы узнали, что брат ввязался в какую-то аферу с подделкой векселей и, чудом избежав долговой тюрьмы, сумел все-таки расплатиться. Теперь же влачил он жизнь жалкую, перебивался случайными заработками, оставленный и презираемый всеми.

В тот год случился неурожай, и многие горожане в поисках пропитания бросали насиженные места и нанимались в деревни батраками часто за одну только жидкую похлебку утром и вечером. Был, как мы узнали, среди них и мой брат. В одном дне пути от родного дома он пас стадо свиней. Привередливый раньше в пище, теперь он дошел до того, что воровал у свиней их корм, за что, если попадался, был бит хозяином. Домой, как я понимаю, не возвращался он из гордыни, но, вдоволь хлебнув унижений, побоев и голода, однажды вернулся.

Меня не было в это время в усадьбе. Я находился со стадом овец, стрижкой которых занимался вместе с рабами. Так что дальнейшее знаю лишь с чужих слов.

Приближение брата моего к дому не осталось незамеченным. Отец, увидев его, вышел навстречу. Брат же мой, понурив голову, остановился в двух шагах от него.

— Отче… — начал он, но отец, не дав ему договорить, подбежал, пал ему на шею и целовал его.

Брат же мой сказал ему:

— Отче, я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим.

А отец сказал рабам своим:

— Принесите лучшую одежду, и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги. И приведите откормленного теленка и заколите его. Станем есть и веселиться, ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся!

Приблизившись к дому, я услышал пение и ликование.

— Что это такое? — спросил я у одного из слуг.

— Брат твой пришел, — ответил слуга, — и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым.

Сказать, что я был обижен — мало. Я был взбешен. Я подчинялся отцу во всем, я служил ему, как последний раб, но никогда он и жалкого козленка не давал мне, чтобы повеселиться с друзьями!

Я не вошел в дом. Я остался у входа.

Через некоторое время вышел отец. Он звал меня, он что-то говорил мне. Я не запомнил. В памяти зацепилась лишь одна его фраза: «…был мертв и ожил…» Лучше бы он не оживал мне на погибель!