Дар кариатид - Вероника Тутенко

— Молодец, Габриш! Наш хлопец! — доносился до ушей Стефы густой бас украинца.

Полячка остановилась на предпоследней ступеньке. Облокотилась на шаткие деревянные перила. Неожиданно слова, которые днем бросила ей вслед пани Сконечна, поднялись со дна ее души обидой и негодованием.

Сейчас все вместе, варят клецки, смеются шуткам Габриша. А во главе стола, конечно, — пани Скоречна. Она всему голова и всему указ. В Берхерверге пани Сконечна оказалась одна, без родных и друзей, но здесь, в бараке, чувствует себя главой одной большой семьи.

Внизу жили поляки и семья с западной Украины — угрюмый Василь, смешливая Галина и их сын — упитанный самолюбивый парубок Иванько.

Все, кроме Стефы, обитатели пристройки отдавали пани Сконечных свои пайки «в общий котел», и она распоряжалась ими по своему усмотрению.

Стефа живо представила острые маленькие глаза и всегда плотно поджатые губы пани Сконечных. Да, строгая полячка невзлюбила ее еще до того, как она стала ходить к Феликсу.

Запах жура, между тем, все настойчивее щекотал ноздри. Видимо, большой котел весело закипал, обещая если не отменный ужин, то во всяком случае, приятное тепло и какое-никакое, а все-таки насыщение в желудках.

Среди обычного перед ужином гомона, когда все собираются на тесной кухне, слышались и звонкий смех Гали, и ленивое ворчание Иванько.

Сейчас пахучий жур растечется по мискам. А после ужина внизу еще не сразу затихнут разговоры, которые время от времени взорвет веселым смехом какая-нибудь особенно удачная шутка Габриша.

Но всего этого Стефа уже не услышит на своем чердаке. Впервые за все месяцы своего пребывания в Берхерверге полячка ощутила щемящее одиночество, и чтобы стряхнуть этого впившегося в душу клеща Стефа помотала кудряшками, выдохнула накопившуюся обиду и решительно толкнула хлипкую дверцу.

Чердачная комната встретила привычной пустотой. Чтобы окончательно отогнать подступившую грусть, Стефа принялась напевать задорную «Przybyli ułani pod okienko».

Спичка весело чиркнула в темноте.

Хорошее настроение уже опять вернулось к полячке. Подолгу грустить она не хотела и не умела.

В конце концов, что такое одинокий чердак, если в следующие выходные ее снова будет ждать любимый веселый толстый Феликс.

А сейчас на плите в ее маленькой уютной кухне, где пустует ещё одна кровать, забурлит картошка в котелке. И можно будет побыть вечером одной в тишине и покое. Пусть живут себе соседи в двух своих коморках: украинцы — в одной, в другой — поляки. Мало того, Янок и Маришю отгородили себе угол ширмой из простыни, но на чердак не попросились у хозяина. Что ж! Стефа хмыкнула в темноту. Ей же лучше. Пусть живут в цыганском таборе, а она здесь у себя на чердаке, как королева!

Стефа весело вздохнула, зажгла керосиновую лампу и замерла.

У плиты робко переминалась с ноги на ногу худенькая девочка с длинными распущенными волосами.

Полячка доброжелательно улыбнулась. Кажется, теперь вечерами скучать не придется.

— Ciebie do mnie przeprowadzili? Тебя ко мне перевели? — догадалась Стефа.

— Да, — поняла девочка.

— Ja Stefania, — все так же поблескивала она фиксами в мягком свете керосиновой лампы.

— Нина, — кивнула девочка и доверчиво улыбнулась в ответ.

Глава 36

Чёрный замок, красный шёлк

В черном замке дрожала тишина.

Густав Майер ходил из угла в угол по огромному парадному залу. Солнце забывало блики на старинных великолепных люстрах из Богемии, позолоченных рамах портретов, серебряных подсвечниках, украшавших клавесин — раритет, на котором давно никто не играл.

Наверное, девочки снова поссорились. И отец даже знал, кто был тому виной. В последнее время его дочери стали склочными и раздражительными. И все из-за… даже мысленно Густав не хотел называть его имени.

Хозяину величественных, мрачноватых покоев, где — вполне может быть — ночью бродят призраки предков, было не по себе, если утром замок не наполняло веселое щебетание его красавиц-дочерей, похожих в разноцветных нарядах на стайку мотыльков.

Густав Майер давно перестал мечтать о сыне. Конечно, он ничем не выдал своего разочарования, когда Грета произвела на свет маленький кричащий комочек — Анну-Элизабет.

Новорожденную назвали в честь прабабушки, роскошной и утонченной красавицы.

Хозяин черного замка остановился перед одним из потрескавшихся от времени портретов в золоченой рамке.

Надменно, равнодушно и приветливо одновременно — столько всего было намешано в этом взгляде — взирала из прошлого юная прабабушка.

Шею красавицы, не очень длинную, но тонкую и белую, обнимала нитка жемчуга — подарок супруга. Карл- Рудольф Майер любил осыпать жену подарками. Супруга была моложе его на восемнадцать лет. Карл-Рудольф ее боготворил и часто ревновал, хотя Анна-Элизабет старалась не давать повода: она очень боялась потерять мужа, который был для нее и отцом, и любимым одновременно. Отец Анны-Элизабет, врач, умер, когда она была еще совсем маленькой, заразившись холерой от одного из своих больных.

Густав невольно сравнивал бабушку и старшую дочь, и каждый раз, глядя на портрет, испытывал прилив гордости. Все женщины в роду Майеров утонченные красавицы.

Анна-Элизабет унаследовала от прабабушки зеленые глаза пантеры, но взгляд был совсем другим — всегда чуть-чуть насмешливым, даже в те редкие минуты, когда старшая дочь Густава и Греты была совершенно серьезна.

Каштановые с золотым отливом локоны старшей дочери, хоть и уложенные на новый манер, напоминали Густаву тугие кольца волос, написанные на портрете отрывистыми мазками.

Кода-то в юности Анна-Элизабет мечтала стать актрисой и с настоящими слезами на глазах умоляла родителей отпустить ее в Америку. Конечно, он, Густав Майер, достопочтенный гражданин своей страны, не вынес бы такого позора, ведь всем известно, что актриса и падшая женщина — в сущности одно и то же. Никогда Густав Маейр не был так зол, как в тот момент, когда узнал, что дочь его хочет стать проституткой.

Стены комнаты его тогда еще юной дочурки были увешаны черно-белыми фотографиями.

Тогда он, Густав, даже (смешно вспоминать) почти всерьез грозился отречься от дочери. Как ни странно, угрозы подействовали.

Анна-Элизабет давно убрала со стен своей спальни гротескные, чуть пожелтевшие фотографии. Так закономерно осенью листья покидают деревья.

Время волнений прошло. Вот только вторая дочь, Магдалена… Ведь минуло уже восемь лет с тех пор… «Вздор!» — мысленно (уже в который раз за последнее время) сказал Густав сам себе и даже встряхнул седыми кудрями, будто пытался прогнать кошмарный сон. «Вздор! Она давным-давно забыла!»

За все это время Магдалена ни разу не заводила разговор о том, о чем кричала и умоляла восемь лет назад. Но спокойный, глубокий и в то же время полный ожидания взгляд самой благоразумной из сестер красноречивее слов говорил о том, что она не забыла о давнем уговоре…

И надо же было так случиться, чтобы именно Магдалена, утонченная красавица…

Благородство черт она унаследовала от матери. Лицо Греты все еще хранило отпечаток былой, мягкой и нежной красоты. Темно-русые волосы Греты, всегда аккуратно убранные назад, были уже наполовину седыми, но лицо ее по-прежнему хранило отпечаток былой красоты, в которой теперь звучали смиренные и торжественные нотки. Так по-особому, горьковатой свежестью, пахнут поздние цветы.

Огромные серые глаза Магдалены, самой спокойной и серьезной из сестер, будто освещал изнутри, как лампадка, тихий огонек. Она никогда не доставляла родителям неприятностей и почти не расставалась с молитвенником. Только раз самая рассудительная из дочерей проявила несвойственное ей упрямство, когда девять лет назад заявила родителям, что уходит в монастырь.

Каких усилий Густаву и Гретте стоило уговорить дочь повременить десять лет.

— Если твое желание, действительно, сильно, то не остынет и через десять лет, — говорил Густав, вкладывая в свой голос всю силу убеждения, на которую был способен. А сам надеялся: многое может перемениться за десять лет. Может, встретит дочь того, с кем захочет разделить радости и горести семейной жизни.

Надежды Густава не оправдались, но изменилось с тех пор, действительно, многое. Вряд ли благоразумная Магдалена посмеет покинуть своих родных в такое неспокойное время. Да и где сейчас найти ту мирную обитель, если все колокола идут на переплавку? Вот когда закончится, наконец, эта затянувшаяся война, когда одержит победу Великая Германия…

Густав ждал и боялся этого времени. Гораздо больше, чем великие идеи о великом будущем Германии, он любил пятерых своих дочерей. И хоть порой девчонки заставляли отца изрядно поволноваться, даже за все сокровища мира Густав не согласился бы расстаться ни с одной из них.