После смерти Пушкина: Неизвестные письма - Ирина Ободовская

Когда мы приехали, там уже собралось большое обще­ство. До того как начался вечер, был обед, и дипломатиче­ский корпус был в полном составе. Твоя старая жена как но­вое лицо привлекла их внимание, и все наперерыв подходи­ли и смотрели на меня в упор. Феррьеры также там были и тоже оказались в числе любопытных. Так как муж уже был мне представлен у Тетушки, он сел около меня, чтобы пого­ворить. Жена не сводила с меня глаз сидя на диване напро­тив.

В течение всего вечера я сидела рядом с незнакомой да­мой, которая, как и я, казалось, тоже не принадлежала к это­му кругу петербургских дам и иностранцев-мужчин. Графи­ня Строганова представила нас друг другу, назвав меня, но умолчав об имени соседки. Поэтому я была в большом за­труднении, разговаривая с нею. Наконец, воспользовав­шись моментом, когда внимание ее было отвлечено, я спро­сила у графини, кто эта дама. Это была графиня Воронцова- Браницкая. Тогда всякая натянутость исчезла, я ей напом­нила о нашем очень давнем знакомстве, когда я ей была представлена под другой фамилией, тому уже 17 лет. Она не могла придти в себя от изумления. «Я никогда не узнала бы вас, — сказала она, — потому что, даю вам слово, вы тогда не были и на четверть так прекрасны, как теперь, я бы затруд­нилась дать вам сейчас более 25 лет. Тогда вы мне показа­лись такой худенькой, такой бледной, маленькой, с тех пор вы удивительно выросли». Вот уже второй раз за это лето мне об этом говорят. Несколько раз она брала меня за руку в знак своего расположения и смотрела на меня с таким инте­ресом, что тронула мне сердце своей доброжелательно­стью. Я выразила ей сожаление, что она так скоро уезжает и я не смогу представить ей Машу; она сказала, что хотя она и уезжает очень скоро, но я могу к ней приехать в воскресе­нье в час дня, она будет совершенно счастлива нас видеть. По знаку своего мужа она должна была уехать и, протянув мне еще раз руку, она опять повторила, что была очень рада снова меня увидеть.           

Я видела там также Софи Радзивилл, она была в черном и красива, как никогда. Она меня упрекнула, что я не прие­хала к ней обедать, и сказала, что пожалуется на это тебе. Из дам были еще Барятинская и ее сестра Чернышева. Княгиня Долгорукова, жена Николая Долгорукова с дочерью, госпо­жа Анненкова, барышни Пашковы. Потом много других, ко­торые сидели отдельным кружком и которых мне не удалось узнать (Наталья Николаевна была близорука). Мы оставались на этом вечере до 11 часов. Трезолини не пела из-за болезни великого князя. Можно было умереть со скуки. И как только графиня сделала мне знак к отъезду, я поспешно поднялась.

В карете она мне заявила, что я произвела очень большое впечатление, что все подходили к ней с комплиментами по поводу моей красоты. Одним словом, она была очень горда, что именно она привезла меня туда. Прости, милый Пьер, если я тебе говорю о себе с такой нескромностью, но я тебе рассказываю все, как было, и если речь идет о моей внешности, — преимущество, которым я не вправе гордить­ся, потому что это Бог пожелал мне его даровать, — то это только в силу привычки описывать все мельчайшие подробности...» (18 августа 1849 г.).

«...Тетушка проезжала мимо от Данзасов и была так лю­безна, что зашла к нам. Она рассказала, что я произвела ошеломляющее впечатление на иностранцев, которые бы­ли в гостях. Итальянец Регина заявил, что я была самой кра­сивой на вечере у Лавалей (а это не так уж много; впрочем, я забыла, что там были две красавицы — Барятинская и Лебзеттерн-Бржинская). Потом он спросил Тетушку, почему я не бываю у нее, сказал, что он никогда меня здесь не встре­чает. Это были коготки, выпущенные Тетушкой мимоходом в мой адрес, но я сделала вид, что не поняла. Тетушка ему от­ветила, что я прихожу к ней изредка обедать. Впрочем, она была очень любезна, без конца ласкала детей и поручила мне передать тебе привет» (21 августа 1849 г.).

Но состоялось ли свидание Натальи Николаевны с Во­ронцовой у нее дома? Нет, и вот что она об этом пишет.

«...Прежде чем ответить, я расскажу тебе, как провела день. Он начался для меня с того, что я отправилась к обед­не... Вернувшись, я велела заложить карету, чтобы ехать в город с визитом к княгине Воронцовой. В это время я полу­чила твое письмо; торопясь ехать, я прочла его в карете... Но когда мы приехали к княгине, она уже уехала в Петер­гоф, и я вернулась прямо на Острова» (21 августа 1849 г.).

В пушкиноведении, как мы уже говорили выше, не раз поднимался вопрос об отношении Пушкина к Елизавете Ксаверьевне Воронцовой. Общеизвестно, что, будучи в Одессе, поэт сильно увлекался ею, и в ряде исследователь­ских работ встречаются предположения об их близких от­ношениях и о том, что якобы у Воронцовой была от Пушкина дочь. В недавно вышедшей работе Г. П. Макогоненкоесть раздел, специально посвященный версии о любви Пуш­кина к Воронцовой. Подробно разбирая «за» и «против» этого романа, автор приходит к выводу, что «приведенные материалы решительно опровергают созданный пушкини­стами миф о роли Е. К. Воронцовой в жизни Пушкина».

Напомним в нескольких словах о событиях в Одессе. За время пребывания Пушкина в Одессе на службе у М. С. Воронцова (июль 1823 — июль 1824 года) у него было два увле­чения — Амалия Ризнич и графиня Воронцова. Не будем го­ворить о первом, нас интересует второе. По свидетельствам современников, Елизавета Ксаверьевна не была красави­цей, но была очень привлекательной женщиной. Вероятно, графине импонировала влюбленность знаменитого поэта, возможно, и она сама немного им увлеклась. Отношения Воронцова с Пушкиным испортились. Затем последовала уни­зительная для поэта командировка «на саранчу», а в июле 1824 года в результате настоятельных просьб Воронцова к петербургским властям Пушкин был выслан в Михайловское.

Этим же летом в Одессе жила Вера Федоровна Вязем­ская, приехавшая туда на морские купания с больными деть­ми. Пушкин постоянно бывал у нее в доме. Вяземская была в курсе его сердечных дел и обо всем сообщала мужу. «Я была единственной поверенной его огорчений и свидетелем его слабости, так как он был в отчаянии от того, что покидает Одессу, в особенности из-за некоего чувства, которое раз­рослось в нем за последние дни, как это бывает... Молчи, хо­тя это очень целомудренно. Да и серьезно только с его стороны». Достаточно веское доказательство платонического характера этого романа, мы полагаем. Встреча Натальи Ни­колаевны с княгиней Воронцовой на вечере у Лавалей дает еще один довод в пользу этого предположения.

Знала ли Наталья Николаевна об увлечении Пушкина Воронцовой? Думаем, что да, и вероятнее всего, — от самого Пушкина. И вряд ли он скрыл бы от нее характер этих отно­шений, если бы они были серьезны, и тем более если бы у Воронцовой была от него дочь. Но если даже предполо­жить, что Пушкин ей ничего не сказал, можно ли поверить, что Вера Федоровна не поведала бы Наталье Николаевне после смерти поэта об этом целомудренном (или тем более нецеломудренном) увлечении?