Датский король - Владимир Корнев

«Художник» еще более оживился, стал объяснять, жестикулируя:

— Все, что я предлагаю, вполне разумно! Конечно, у меня развита зрительная память — вы же имеете дело с профессионалом! — но чтобы начать работу маслом, передать мельчайшие детали образа, нужно забрать копию с собой. Писать я буду дома подолгу, может быть, сутками, и каждый раз промежутки между «вашими» сеансами будут все дольше — нужно ведь, чтобы просох очередной слой. Холсты в разных стадиях я обязуюсь доставлять вам исправно и своевременно. Самый большой перерыв, как вы понимаете, будет перед последним сеансом, но зато — уверяю вас! — результат всей этой эпопеи будет впечатляющий.

Звонцов, затаив дыхание, ждал, пока купеческий мозг переварит сказанное. Смолокуров долго ходил по мастерской, после чего изрек:

— Черт с вами! Кажется, у меня нет другого выхода. Я принимаю ваши условия, вас будут извещать о датах сеансов, только не вздумайте что-нибудь нахимичить — я вас тогда в порошок сотру.

— О чем речь! — воскликнул обрадованный Звонцов. Он на одном дыхании сделал копию рисунка, возможно, лучшую в своей жизни. «По-моему, это дело выгорит!» — ликовал он в душе. Так и улетел бы «на волю», если бы не вспомнил важную деталь:

— Евграф Силыч, вы там говорили о шестидесяти готовых подрамниках — может, распорядитесь перевезти их ко мне?

— Разумеется, разумеется… — процедил сквозь зубы несколько помрачневший высокородный «купец».

Звонцов уже собирался уходить, как вдруг Смолокуров остановил его:

— Видишь, икон у меня в мастерской нет? Наверняка все слышал. Нужно раздобыть где-нибудь старый образ… Купить, что ли? — Размышляя вслух, он разглядывал стены залы, словно выбирал подходящее место для иконы. Вдруг он внезапно остановился, впился взглядом в Звонцова. Вячеслава напугало преобразившееся лицо заказчика — в глазах Смолокурова горел дьявольский огонь, губы кривила усмешка изувера. — Мне тут одна замечательная идея пришла — ты мне, голубь, сам образ напишешь! Постараешься и напишешь в счет своего долга. Какой у нас святой-то больше всех Богу угодил — Никола? А ты мне угоди, как хозяину. Вот и пусть это будет Никола Угодник. Это мой второй заказ.

Задумавшись, Смолокуров продолжил, как бы про себя:

— Да-а-а… Значит, не желает барышня бриллианты принимать. Брезгует. Думает, ее за драгоценности купить хотят, а душа-то у нее гордая, неподкупная… Э-эх! У меня ведь тоже сердце живое — не золотая болванка с пробой! Но не так-то я прост, не так-то прост… А если мы возьмем, да икону эту… Я думаю, с иконой примет — никуда не денется! Мне ее лучшие ювелиры в золотую ризу закуют, самыми дорогими камушками украсят. Тут уж и сама мадемуазель Ксения не устоит… Тебе на днях доску доставят — вообрази, что ты иконописец, почитай там, что полагается, подучись. Не мне же тебя учить писать? Значит, напишешь, сподобишься. И не говори, что не сможешь…

— Смогу! — поспешил заверить Звонцов, а самого уже в холодный пот бросило. — Разве я вам в чем-то отказывал?

«Хорошо, — умозаключил князь. — А домовую церковь тоже как-нибудь устрою. Найдутся люди иконостас подобрать. С этого-то уж, пожалуй, хватит».

XII

— Все химичишь тут? Ну и вонь же у тебя знатная, Сеня, — поморщился Звонцов. — Когда найдешь секрет философского камня, не забудь мне похвастаться — я за тебя порадуюсь. — Скульптор застал Арсения в мастерской за смешиванием каких-то красок, от которых исходил уже знакомый едкий дух. — Ивана, надеюсь, сейчас здесь нет? — Сеня давно уже не скрывал от Звонцова беспутного постояльца-родственника, хотя и не догадывался о махинациях с надгробиями.

— Хоть бы поздоровался, старый друг, — произнес удивленный игривым настроем Звонцова Арсений. — Не беспокойся, этот пропойца вчера был у очередной знакомой девицы, так что, наверное, загулял и когда появится неизвестно! Он теперь помешан на регулярности связей между полами — модное веяние. Привел себя в божеский вид, бриться взял за правило. Все лучше, чем пьяным здесь валяться сутки напролет. Кто знает, может, женится, и семейная жизнь его изменит.

Воздух в десницынской мастерской давно уже приобрел характерную особенность: гостям сразу приходилось зажимать нос от непривычно сильного запаха реактивов, причем витали здесь не только испарения лака или растворителя — обычные спутники живописи, — а характерный едкий дух химической лаборатории. То был дух необычных опытов, задуманных Арсением еще за границей, под влиянием йенского «Мефистофеля».

У него на мансарде стояли два шкафа с химикатами, и какие-то физические приборы тоже имелись. В общем, квартирка напоминала скорее лабораторию алхимика, чем мастерскую живописца. Пары реактивов постоянно витали в атмосфере.

— Слушай, закрывай свои пузырьки, не оставляй ничего в открытом виде. Не дай Бог, тут же все ядовитое! — не раз предупреждал Звонцов.

Арсений находился в творческом поиске. Он мечтал изобрести такие краски, которые дадут какой-нибудь удивительный эффект.

История с пуговицей в Веймаре не давала ему покоя, русский художник пытался восстановить чудесный рецепт объемной живописи. В книжном шкафу у него были работы Менделеева, Петрушевского, особенно он штудировал «Свет и цвет сами по себе и по отношению к живописи» недавно ушедшего из жизни Куинджи. Одной из его любимых работ мастера была «Ночь на Днепре», где Куинджи (по ходившим в Петербурге слухам) использовал какие-то особенные краски, которые ему якобы сделал сам Менделеев. От этого у его пейзажей был замечательный эффект объемного света. Это было подобие тех красок, которыми была написана и пуговица. К этому стремился и Арсений — к объему, к свету.

Между заказами, когда просыхали холсты, Арсений все время пробовал изобрести эти краски. Он писал небольшие предметы, потом смотрел под разными углами, под разным светом, что получается. По всей мастерской было разбросано не менее двух десятков картонок с красовавшимися на них пуговицами.

На эксперименты уходило много денег из тех, что Арсений выручил за «ржавое железо», но средств он не жалел, хотя «ради искусства» зачастую приходилось экономить на самом необходимом. Сам Арсений задумывался порой: «Кто знает, может, это и есть чернокнижие и настоящая алхимия?» Однако исповедоваться в греховном увлечении он не спешил: мечтал использовать изобретение в высших целях, да и любопытство было слишком велико. В общем, художник утешался самооправданием. Теперь Арсений «колдовал» над портретом очередного медного самовара с изуродованным, мутно желтевшим обнаженным нутром. Он хотел изобразить старый прибор для кипячения чая так, чтобы в нем можно было угадать изборожденный морщинами и лучащийся внутренним светом старческий лик в духе Рембрандта. Ему опять требовались деньги на продолжение опытов, но, чтобы их получить, нужно было завершить «самовар».

Тут Арсений заметил, что Звонцов торжественно держит в руках большой тубус.

— Ну и ну! Твой заказчик на уступки пошел?! — Художник уже решил было, что на этот раз заигравшемуся скульптору не выпутаться из кабалы.

— Кажется, мне повезло. Сам до сих пор не верю… Ты лучше сюда посмотри.

Скульптор, открыв футляр, развернул перед Десницыным карандашный портрет Ксении Светозаровой. Он не заметил, как изменился в лице Арсений. Художник пристально вглядывался в черты молодой женщины, изображенной Звонцовым. «Эта тонкая, лебединая шея, взгляд одухотворенный… Если бы я еще мог видеть тогда эти обнаженные руки, тогда сразу узнал бы…»

— Так это она? — вырвалось у Арсения.

Вячеслав Меркурьевич был обескуражен риторическим вопросом:

— Кто она?

— Балерина Светозарова.

— Ну разумеется! Кто же еще?! — Звонцов почувствовал раздражение. — Так ты будешь писать?

— Конечно. Конечно, буду, — Арсений не мог оторвать глаз от рисунка: сложа руки на груди, любовался неожиданной натурой. — Сегодня же начну, только рисунок оставь.

— Можешь писать у себя, как тебе удобнее. О подрамниках не волнуйся — тебе их доставят… Да ты не торопись, вживайся в образ, а я постепенно буду забирать по холсту.

Десницын, все еще прикованный взглядом к рисунку, не мог унять волнение и стал объяснять скульптору, как он видит творческий процесс:

— Я стану для тебя прописывать разные стадии, а у меня останется основной вариант, над которым усиленно поработаю, и копии. Его-то в конце концов и предъявишь как результат.

Сам успокоенный, Звонцов поспешил угомонить Арсения:

— Что ты так волнуешься! Ты все идеально продумал. Я все понял. Если же хочешь балерину вживую увидеть, разглядеть повнимательнее, сложности тут никакой нет. Сходи на балет (билет и хороший бинокль я тебе обещаю), а после подождешь у выхода из театра — там поклонники всегда толкутся, тоже приму подкарауливают. Она обязательно выйдет, и тогда ты сможешь воочию уточнить все детали внешности. Если одного раза будет недостаточно, придешь потом еще, благо тебе уже будет известно, где ее найти… Кстати, Мариинский-то в двух шагах от моего дома, так что и ко мне не премини заглянуть лишний раз: потолкуем, расскажешь, как дела идут! Да, вот еще что, чуть не забыл… Ты, Сеня, иконы никогда не пробовал писать? У нашего заказчика очередная блажь — нужно написать образ в подарок — Николая Чудотворца. Купец собрался балерине бриллианты преподнести, но чувствует, видно, что та просто так не примет, а в ризе иконы совсем другое дело — из уважения к святыне вряд ли сможет отказаться. Это. правда, не сейчас, не сразу, но и в долгий ящик откладывать нельзя.