Эхо Непрядвы - Владимир Возовиков

— Ты почто это пачкаешь ладью?

Андрейка в испуге попытался рукавом смазать рисунок, но дружинник остановил его:

— Неча зипунишко марать — тряпицу возьми.

Дальнозорко отстранясь, он ахнул:

— Мать честна! Да ты… Да ты… — От изумления старый дружинник лишился речи. Андрейка, совсем перепуганный, схватил тряпку для мытья палубы.

— Я счас, счас сотру.

— Я те сотру! Эй, Иван! — кликнул он старшину княжеских рыбаков. — Ты глянь-ко, Иван, чего отрок изобразил!

От кормы подошел белобородый десятский из слуг дворских.

— Баловство это и грех — мирское рисовать. Коли тебе, отроче, дар от бога — богу и вернуть надобно: святое пиши, славь господа и ангелов его.

— Рази тут не мир божий? — возразил дружинник. — Ты глянь: как живое — и река будто бежит, и лес стоит, и струги наши плывут, и гребцы поют. Государь-то до чего похож! И Дмитрий Михалыч — вот он, рядом. А тут кто на последнем-то струге? Ах, язви тя в душу — да то ж, никак, мы с тобой, дед Иван!

— Вот я и говорю: грех это нас, недостойных, изображать. Божеское надобно.

— А я счас, я не успел…

С той стороны, где на рисунке должно быть солнце, под быстрым угольком отрока вдруг проглянул ангельский лик. Еще несколько линий, и над караваном воспарил ангел с оливковой ветвью в руке.

Старый десятский перекрестился.

— Стал быть, шлет господь благословение государю нашему в делах его благих? Да и нам грешным?

— Истинно, дядя Иван.

— Ну, ин ладно. — Старый рыбак поцеловал мальчишку в светлый вихор. — Храни, отроче, дар свой, послужи господу нашему Спасителю. Рисунок не стирай, государю покажу.

Андрейка потупился и покраснел, чувствуя себя грешником. Когда рисовал, ни разу не вспомнил о всевышнем и, если бы не старый рыбак, намалевал, наверное, вместо ангела лучистое солнышко или стаю пролетных журавушек.

Под вечер вошли в устье Серебрянки, двинулись против течения, и гребцы скоро устали. Князь велел приваливать к берегу. Открылся залив, образованный половодьем на месте низины, осторожно двигались между березками, осинами и дубками, стоящими по пояс в воде, приткнулись к косогору, покрытому соснами; их бронзовые стволы уносили кроны под самое небо. Рядом, в распадке, еще прели сугробы в грязных коростах. Струги привязали прямо к деревьям, одни дружинники пошли точить березовый сок, другие собирали сушняк и ставили шатры, резали лапник для ночных подстилок, рыбацкая ватага Адама разбирала сети и нероты. Сам Адам взял наметку и пригласил князя с воеводой к недалекому ручью, куда должна уже войти рыба. Димитрий и Боброк с закинутыми на плечи самострелами пошли вдоль берега за Адамом. У крайнего струга, привязанного к вербе, осыпанной пушистыми почками, Димитрий вдруг остановился.

— Это што такое?

Андрейка, разбиравший сети на берегу, замер. Подошел десятский, объяснил:

— Отрок изобразил наш караван.

В тени деревьев при вечереющем свете рисунок словно бы обрел глубину, фигуры стали отчетливее. Димитрий запустил пятерню в бороду, долго молчал, потом глянул на Боброка.

— Ну-ка, поди сюда, — позвал тот отрока. — Давно рисуешь?

— Батяня выучил сызмальства. Для броней рисунки ему помогал делать. Теперь брату пособляю.

Димитрий улыбнулся:

— Сызмальства. Чей ты будешь?

— Рублева, бронника сын, — едва дыша, ответил отрок.

— Помню мастера. Вам с братом его славу беречь.

— Учить бы надо мальца, — сказал Боброк. — В Чудов монастырь определить, што ли.

Донской оглядел парнишку.

— Сколь тебе лет?

— Тринадцатый.

— Куды ему в монастырь? А учить бы надо. Сам-то как?

— Я бы в дружину отроком…

— Отроком. — Донской снова вгляделся в рисунок, вздохнул: — У нас отроков довольно, да ни один вот этого не может. Вот што, Андрейка. Воротимся — пошлю тебя на двор ко князю Володимеру Андреичу. Должен к нему приехать живописец именитый Феофан Грек. Покажешь ему свое уменье. Коли приглянешься, в учение отдадим, определим и кормление. В дружину тебе незачем, да и хиловат. Не захочешь в богомазы — бронником станешь. А картину эту сотри, кроме ангела. Неча бога гневить, и без того уж прогневали. Айда с нами, поохотимся, пока трапезу готовят.

От радости Андрейка чуть не подпрыгнул.

Димитрий первым двинулся вдоль берега Серебрянки к овражным ручьям. Адам приобнял мальчишку, потом снял с плеча самострел:

— Поноси уж, так и быть…

Мощно пылала погожая золотая заря, словно не желала расставаться с этими лесами и водами. В темнеющем бору застрекотал потревоженный зверек, призывно крякнула утка на речном разливе, водяной бык подал свой древний угрюмый голос, с бранчливым гоготом пролетела гусиная стая, грезой из поднебесья пришел журавлиный клик, и снова в тишине — только звон лесного ручья, песни лягушек да воркование тетеревов в березовых, набухающих почками рощах.

Теплая, мирная весна текла талыми водами по свободной Руси, суля буйные травы, ранние всходы, обильные хлеба и приплоды в стадах. Выходил на заре землепашец за ворота бедного подворья, вглядывался в сияние зари, слушал буйство воды и радость вернувшихся птиц, молил небо о мире и, зажимая в корявой ладони последнюю денежку, шел ко всенощной, чтобы подкрепить молитву.

За разливом весенней реки сквозь деревья просвечивал огонь рыбацкого костра. Два человека, глядя в жаркое пламя, думали о том же, о чем молился пахарь.

За рекой Мстой дебри все чаще расступались полями и кулигами, лесные дороги и тропы сбегались к тракту, связывающему Вышний Волочек с Новгородом, словно ручьи к большой реке. При подходе к Мсте тракт наконец стал оправдывать свое название — даже мосты появились, и на гатях кони уже не брели по брюхо в воде и грязи. На полях мужики дожигали костру и солому, возвращая истощившейся земле частицу плодородной силы. Дружинники, поругивавшие пастырей за тяжелый путь посуху, приободрились, оглядывая пажити, вслушиваясь в покрикивание оратая.

— Гляди-ко! — дивился длинный, нескладный Додон. — И тут пашут по-нашенски — сохой да ралом. Што бы им чего свово не удумать?

Молодые дружинники прыснули за спиной Додона, Мишка Дыбок, мигнув, подхватил в тон:

— И земля у их, бесов, земляная, и сосняк сосновый, а про ельник не скажу — весь осиновый.

— Ты не шуткуй про землицу-то. Вот под Нижним аль Костромой репа по полупуду родится, зернину брось — куст колосьев. У нас же не то. Пошто так?

— Эка! — отозвался Микула. — В нижегородском краю день едешь — едва деревню найдешь, у нас же кинь камень — в мужика попадешь. Тощает землица. У бабы и то вон первый здоровее всех родится.

— Здесь, говорят, хлеба почти не сеют. Зато льна берут богато и в неметчину с выгодой продают.

— Новгород свово не упустит, — заметил пожилой дружинник. — Но земля-матушка, чего не родит она? Не зря ж говорят про нее — всех жирней она на свете.

— Не скажи, — возразил Додон. — Небось пузо купца Брюханова пожирнее здешней землицы.

Кметы залились смехом.

От возка святых отцов подали сигнал привала. Спешились, развели костры на краю леска. В котлах забулькала ключевая вода. Дружинники-монахи обедали отдельно, вместе со своими пастырями. Скоро от их костра потянуло соблазнительным запахом варева, Мишка заворчал:

— От боровья! Небось горох жрут, нам же снова — кавардак да осетрину с белужьей икрой. Воротит уж!

— Сходи да попроси, небось вырешат, — предложил Алешка.

— Я те схожу! — пригрозил Тупик. — Ты, Мишка, не дразни мне людей. Надоела осетрина с кавардаком — ступай в посадские торгаши, там каждый день горох лопают.

Мишка исподлобья глянул на сотского, ничего не сказал. Когда же сытые дружинники прилегли на потниках и Тупик отошел поглядеть коней, Мишка нагнал его:

— Пошто злишься, боярин? Аль я твоей женке ребенка сделал?

— Што говоришь?! — Тупик схватил Мишку за грудь.

— То и говорю, Василь Андреич. Настя-то вот-вот разрешится. От меня она не могла. Бил я ее, сказала — от тебя. Не обманывает — не та баба.

— Ты бил ее? С ребенком в животе?!

— Ее бил, по заднему месту, — усмехнулся Мишка. — Ребенка не трогал — чужих не бью.

Тупик снова ухватил дружинника, притиснул к сосне.

— Брось, Василь Андреич, я могу и покрепче тряхнуть. Не трону ее больше. Она и попу сказала, что не мой ребенок. Только куды ее теперича? Обратно в деревню — дак отец не примет без твоей воли. Я-то уж себе купецку дочку выглядел. Она согласна, а купец стар, наследство за мной будет… Дал бы ты мне пару рублишек на развод, Василь Андреич, а? Расходы ж…

Тупик торопливо расстегнул кошель.

— Я — дрянь, но ты, Мишка!.. Неуж ты русский? А Настену… Не твоя забота, как ее теперь устроить.

— Русский я, Василь Андреич. Потому и гоню жану неверную. Токо уж ты не лезь в это дело. Моя жана — я и устрою.