Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева - Владислав Зубок

По-видимому, Малышев довел мнение ученых до сведения Маленкова еще прежде, чем их записка легла на стол Хрущеву и Молотову. Вероятно, Маленков решил использовать этот новый аргумент для возвращения к политике «мирного наступления», которая была свернута после ареста Берии. Выступая на встрече с избирателями 12 марта 1954 г., председатель Совета министров сказал, что «советское правительство стоит за дальнейшее ослабление международной напряженности, за прочный и длительный мир, решительно выступает против политики холодной войны, ибо эта политика есть политика подготовки новой мировой бойни, которая при современных средствах войны означает гибель мировой цивилизации». Выступление Маленкова разительно отличалось от советской риторики в отношении атомного оружия. К примеру, речь Микояна, опубликованная в советских газетах в тот же день, содержала привычные фразы о том, что «водородное оружие в руках Советского Союза является средством сдерживания агрессоров и борьбы за мир»{512}.

Речь Маленкова выдавала обеспокоенность растущей угрозой ядерной войны. 4 февраля 1954 г. секретариат ЦК КПСС утвердил решение об усовершенствовании подземных бункеров и бомбоубежищ для высших военных и правительства на случай ядерного конфликта. Тем не менее Молотов и Хрущев указали Маленкову на отход от линии партии, обвинив его в идеологической ереси. Они заявили, что пессимистический вывод Маленкова о «гибели цивилизации» способен породить чувство безнадежности у советского народа и его союзников во всем мире, потому что ставит под сомнение неизбежность победы социализма над капитализмом. Кроме того, члены коллективного руководства критиковали Маленкова с позиции большевистского «реализма»: по их мнению, любое проявление страха в связи с ядерными вооружениями может расцениваться противником как признак слабости. Маленков сдался под напором критики и в очередной речи 27 апреля признал, что на самом деле ядерная война приведет к «неизбежному развалу всей капиталистической общественной системы»{513}.

Позднее, критикуя Маленкова на пленуме партии, Молотов утверждал, что не о «гибели мировой цивилизации» должны говорить коммунисты, «а о том, чтобы подготовить и мобилизовать все силы для уничтожения буржуазии». Если в случае войны все должны погибнуть, продолжал он, тогда «зачем же нам строить социализм, зачем беспокоиться о завтрашнем дне? Уж лучше сейчас запастись всем гробами». С ним были согласны министр обороны Николай Булганин и все высшее военное командование страны. Они отказывались признать, что появление термоядерного оружия ведет к революции в военном деле, обессмысливает прежние военные уставы и планы. 14 сентября 1954 г. на полигоне сухопутных войск в Оренбургской области, севернее поселка Тоцкое, состоялись общевойсковые учения с применением такого оружия. С целью отработки действий войск в обстановке, максимально приближенной к боевой, с бомбардировщика Ту-16 была сброшена и взорвана над полигоном атомная бомба, по мощности примерно равная хиросимской. Наблюдавшие за учением министр обороны Булганин, маршалы и генералы пришли к оптимистическому выводу: если советская армия примет разумные меры предосторожности, она сможет вести наступательные действия даже в условиях атомной войны{514}.

Хрущев был под сильным впечатлением разрушительной силы термоядерного оружия. Его сын Сергей вспоминал, что в августе 1953 г. после просмотра фильма об испытании водородной бомбы, снятого специально для руководства страны, Хрущев вернулся домой подавленным. На пленке был запечатлен момент, когда многоэтажные дома разлетались в щепки, а людей сбивало с ног на расстоянии нескольких километров от эпицентра взрыва. Один из очевидцев испытания вспоминал, что «взрыв действительно получился куда сильнее взрыва атомной бомбы. Впечатление от него, по-видимому, превзошло какой-то психологический барьер. Следы первого взрыва атомной бомбы не внушали такого содрогающего ужаса, хотя и они были несравненно страшнее всего виденного еще недавно на прошедшей войне». Хрущев, должно быть, испытал что-то похожее на это чувство. Позже, в беседе с египетским журналистом, он подтвердил, что был потрясен увиденным: «Когда я был избран первым секретарем Центрального комитета и узнал все, относящееся к ядерным силам, я не смог спать несколько ночей»{515}.

Оправившись от потрясения, Хрущев рассудил, что, вероятно, и американцы также боятся ядерной войны и что администрация Эйзенхауэра, несмотря на все приготовления и угрозы, не будет рисковать, зная о неотвратимом советском ядерном ответе. Страх перед ужасным оружием, таким образом, мог сработать в пользу СССР, предотвратить начало новой большой войны. Большевик и оптимист, Хрущев решил сыграть на пацифистских настроениях, а между тем делать все, чтобы положить конец превосходству США в стратегических вооружениях. Как только первый секретарь ЦК КПСС укрепил свою власть, он начал менять структуру советских вооруженных сил. В начале 1955 г. он добился прекращения принятой при Сталине программы строительства большого военно-морского флота, доказывая, что корабли все равно не смогут выдержать удара новейших атомных или даже обычных вооружений. Хрущев, как до него и Эйзенхауэр, пришел к убеждению, что в будущей войне доминирующую роль будет играть ракетно-ядерное оружие{516}.

Осознание убийственной мощи ядерного оружия не поколебало веры Хрущева в основные постулаты революционно-имперской парадигмы. Правда, в отличие от Сталина и Молотова, он не считал, что именно третья мировая война приведет к всемирной победе коммунизма. Однако он полагал, что при взаимном балансировании на грани войны Советский Союз оказывается в более выгодном положении, чем Соединенные Штаты. Теперь «американский империализм», несмотря на свое экономическое, финансовое, технологическое и военное превосходство, уже не посмеет оспаривать власть коммунистических правительств в странах Восточной Европы. Более того, у СССР и его союзников появлялись шансы под прикрытием «ядерного зонтика» помочь антиколониальным движениям, борцам с империализмом в Азии, Африке и Латинской Америке. Советское руководство имело еще одно преимущество перед правительством США: оно было более свободно от давления общественного мнения, в том числе пацифистского. Советская пропаганда глушила любые проявления антимилитаристских настроений у населения. Понимая, насколько силен в СССР страх новой большой войны, советские руководители тщательно следили за тем, чтобы не «пугать народ» излишней информацией о ядерном оружии. В 1950-е гг. советских школьников не учили прятаться под партами при атомном взрыве (хотя занятиям по военной подготовке в школах отводилось немало времени). Газеты и радио рассказывали об американских ядерных испытаниях, но деталей не сообщали. Речь Маленкова о «гибели цивилизации» была исключением из правила. Записка Курчатова и его коллег о последствиях ядерной войны, подготовленная в апреле 1954 г., так и не была опубликована{517}.

Тем не менее советские люди знали о гонке атомных вооружений и читали о разрушениях в Хиросиме. Не только военные, но и многие гражданские лица с тревогой провожали взглядом летящий в небе самолет — а вдруг это американский бомбардировщик с атомной бомбой на борту. Существовала очевидная нестыковка между реалиями ядерной эры и партийно-идеологической догмой, пришедшей из предыдущей эпохи. Разрыв между практикой и теорией вызывал вопросы у самых правоверных коммунистов, всерьез относившихся к этой теории. Так, летом 1954 г. секретарь ЦК КПСС Петр Поспелов докладывал Хрущеву о «теоретических ошибках» чемпиона мира по шахматам Михаила Моисеевича Ботвинника. В письме, посланном в ЦК КПСС, Ботвинник, убежденный член партии, спрашивал, как можно соотнести опасность ядерного уничтожения с официальным постулатом коммунистической идеологии о том, что все мировые войны развязывались империалистическими «поджигателями войны» в целях наживы? А что если эти империалисты развяжут ядерную войну, только чтобы предотвратить «неизбежную» победу социалистической революции? Быть может, Советскому Союзу следует заранее договориться с мелкой и даже крупной буржуазией капиталистических стран, чтобы предупредить угрозу ядерной войны? Ботвинник заключал: «Если компромисс может избавить человечество от атомной войны и привести к победе революции (без войны), он, по-видимому, не может вызывать возражений». Вопросы и выводы Ботвинника, искреннего коммуниста, метили в самое сердце советской идеологии и пропаганды{518}.

22 ноября 1955 г. советские ученые-ядерщики провели успешное испытание бомбы мощностью в 1,6 мегатонны. В отличие от заряда, взорванного в августе 1953 г., эта бомба была действительно «сверхмощной» — основанной на эффекте «лучевой имплозии» и термоядерного синтеза. Теперь Игорь Васильевич Курчатов и его коллеги знали, что им, как и американцам, под силу создавать ядерные бомбы практически неограниченной мощности. Когда испытание закончилось и в домике маршала Митрофана Неделина, военного начальника испытаний, был накрыт праздничный стол, Андрей Сахаров произнес тост за то, чтобы «наши изделия взрывались так же успешно, как сегодня, над полигонами, и никогда — над городами». Сахаров, по его словам, уже тогда испытывал «целую гамму противоречивых чувств, и, пожалуй, главным среди них был страх, что высвобожденная сила может выйти из-под контроля, приведя к неисчислимым бедствиям». Даже Курчатов, научный руководитель советского ядерного проекта, разделял эти опасения — к огромному неудовольствию Хрущева, который терпеть не мог пацифизма в любых его проявлениях{519}.