Дворцовые интриги и политические авантюры. Записки Марии Клейнмихель - Владимир Осин

Когда после посещения Керенским Временное правительство ограничило царский обед, состоявший из пяти блюд, тремя и великие княжны стали выражать неудовольствие по этому поводу, Государь прочитал им места из жизни французского монарха и сказал: «Дети, не жалуйтесь, могло бы быть еще хуже».

В августе Керенский снова приехал в Царское Село. Он направился прямо в комнату императора и сообщил ему, что Временное правительство решило для их безопасности перевести его со всей семьей в другое место и что отъезд должен немедленно последовать. «Куда повезут нас?» — спросил Государь. «Вы это в пути узнаете», — ответил Керенский. Николай II обладал непоколебимым оптимизмом, и так как тон Керенского показался ему дружественным, то он был уверен, что их повезут в Крым, что ему было очень желательно.

Керенский дал нам всем очень мало времени для упаковки вещей и вообще для дорожных приготовлений. Я, конечно, решил сопутствовать Государю, но он сказал мне со своей природной добротой и чуткостью: «Не может быть, конечно, и речи о том, чтобы Вы с нами ехали, мой милый Бенкендорф. Ваша жена слишком больна, и Вы не можете ее оставить. Я возьму с собой вашего пасынка — князя Василия Долгорукова, генерала Татищева, доктора Боткина и m-er Жильяра. Для начала будет достаточно. Когда супруга Ваша поправится, Вы, конечно, можете к нам приехать».

Волнение прислуги было велико. Я должен заметить, что оставшиеся при царской семье слуги были ей очень преданы, и никто из них не отказывался следовать за императором и его семьей. Другие же слуги вели себя недостойно, и под предлогом любви к отечеству и либеральным идеям они покинули свою службу у императора.

Час отъезда был назначен Керенским на 3 часа утра. С половины третьего были уже все в сборе в зале дворца, где священник совершал молебен. Бедные дети особенно радовались предстоящей перемене. Наследник был очень оживлен и шаловлив. Все были убеждены, что цель их поездки — Ливадия в Крыму.

Пробило 3 часа. Прошло затем четверть часа, затем полчаса, три четверти, час. Керенский не появлялся. Наконец Государь послал офицера разыскать диктатора, находившегося все это время во дворце. Офицер вернулся и сообщил, что диктатор спит и никто не имеет права его будить. Все были давно готовы. Государь был уже в фуражке, в перчатках. Нетерпение и нервность возрастали, и мы все глубоко чувствовали то унижение, которое выпало на долю того, кто еще вчера был всесильным властителем. Наконец, после того, как мы прождали два часа, появился Керенский — свежий, отдохнувший. Он не сказал ни слова в извинение и лишь произнес, будто желая этим сделать всем удовольствие: «Я прекрасно выспался. Теперь можем ехать».

В руках такого человека находилась судьба России!

Мое заключение

Власть все более и более левела. Родзянко перестал быть народным божеством; народный трибун Керенский стал диктатором.

Однажды после завтрака у меня в квартире появились 33 матроса с державшимся пассивно дрожащим морским офицером. Они пришли меня арестовать. Начальником их был студент. На этот раз они мне предъявили приказ, подписанный Советом рабочих и солдатских депутатов. Гостившая у меня сестра моя не знала, когда мы вновь увидимся, была очень огорчена разлукой со мной.

— За что вы меня арестовали, — спросила я, — какое обвинение вы мне предъявляете?

— Вы — враг народа, — последовало в ответ.

Бывший при этом матрос, унтер-офицер, сказал мне грубо:

— Мы требуем, чтобы Вы нас кормили и платили нам за охрану по три рубля в день. Это мы получаем от всех иностранных посольств.

— Господин офицер, — обратилась я к лейтенанту, — объясните вашим людям, что в данном случае они этого не могут требовать — я вас не приглашала. Вы исполняете вашу очень для меня тягостную обязанность, и я не обязана ни кормить вас, ни платить вам.

— Я советую Вам для Вашей безопасности исполнить их требование, — сказал он мне тихо и пошел за студентом, расставлявшим караулы.

Вместе со мной была арестована вся моя прислуга. Дочь моей экономки, служившая в банке, находившаяся тогда в гостях у своей матери, несмотря на все ее просьбы, была арестована, и когда ее освободили, она потеряла свое место. Моя секретарша, англичанка мисс Плинке не захотела меня покидать, и ее присутствие, спокойствие, самопожертвование мне очень облегчали гнет этих долгих мучительных дней.

Нам объяснили, что мы все находимся под тайным арестом и ни с кем сноситься не имеем права. Мне разрешалось писать только министру юстиции Бессарабову[101] и председателю Совета солдатских депутатов; письма эти просматривались каждый раз дежурным матросом, и это было смешно, так как эти господа были безграмотны и читать не умели.

«Снимите телефонный аппарат, находящийся в спальне графини: каждое утро она по телефону предает Россию, ведя переговоры с немецким послом и с Вильгельмом!», — крикнул студент. Велико было удивление, когда моя прислуга объяснила, что не только у кровати графини, но и во всем этаже нет телефонного аппарата, и что графиня, в молодости которой еще не существовали телефоны, никак не могла к ним привыкнуть и никогда лично не пользовалась ими, но когда надо было вести тайные политические разговоры, она поручала говорить по телефону своему швейцару и слугам. На второй день моего ареста матросы вошли в мою комнату, когда я еще лежала в постели. Унтер-офицер сообщил мне, что он слыхал, что я хорошо играю на бильярде, и потребовал, чтобы я встала и с каждым из них сыграла по партии. (Ввиду того что я вследствие бронхита должна была много месяцев сидеть дома, врач предписал мне как гимнастику игру на бильярде, и я научилась довольно хорошо играть.) Я ответила матросу: «Вы привыкли к выборам, соберитесь в коридоре и выберите трех делегатов. С ними я сыграю три партии, а не тридцать три». Эта мысль им понравилась. Целый час они совещались и все не приходили к решению. Наконец были выбраны трое из них. За это время я успела одеться, и мы пошли в библиотеку, где я сыграла с ними три партии на бильярде, и все три выиграла. «На сегодня довольно, — сказала я. — Завтра я буду играть с охраной, которая вас сменит». В сущности, я была довольна, проделав полезный для меня моцион. Но эта игра на бильярде не могла более продолжаться, так как уходя «представители флота» украли все бильярдные шары.

Дни тянулись. Томила полная неизвестность. Я получала газеты, в которых мне часто попадались враждебные статьи по моему адресу. Печать продолжала возбуждать против меня народные страсти, приписывая мне всевозможные преступления. Матросы сменялись ежедневно. Они были часто пьяны, но не так от алкоголя, как от сознания своей свободы и важности возложенной на них обязанности. Их отношение ко мне было очень неодинаково: были между ними спокойные люди, ничего не понимающие из того, что вокруг них происходило; эти проводили все дни за рассматриванием моих картин, слушанием граммофона и питьем; они также просили меня рисовать с них портреты, говоря, что они их отошлют домой, в деревню. Им очень нравилась их спокойная, уютная жизнь у меня. Иногда я им говорила, что стыдно, когда 33 огромных молодца охраняют меня, старую 70-летнюю женщину, в то время как они теперь так нужны для полевых работ. «Старуха права», — сказал кто-то из них. «Тебя не спрашивают, — крикнул на него унтер-офицер, — если нас здесь так много, то, видно, Совет рабочих депутатов считает ее очень опасной».