Испанский сон - Феликс Аксельруд

— Ну, не совсем…

Гонсалес снова увял.

— Не делай вид, будто не употребляешь спиртного, — назидательно произнес Филипп. — На днях я видел тебя в баре… уж не помню в каком…

Повисла неловкая пауза.

— Я бы был рад подсказать сеньору, — не выдержал Гонсалес, — но если уж я выхожу в баррио, то посещаю такое количество баров, что их невозможно упомнить.

— Это не важно, — сказал Филипп. — Ты был с двумя подругами, державшими тебя под руки. Кстати, кто они?

На лице Гонсалеса отразилась напряженная работа мысли.

— Не могу вспомнить…

— Они были одеты по-каталански, — напомнил Филипп.

— А-а, эти… — протянул Гонсалес. — Просто шлюхи, милорд… то есть, сеньор… Не думаю, что они достойны вашего внимания.

— Почему?

Гонсалес пожал плечами.

— Я даже не знаю, как их зовут. Мы лишь вместе потанцевали и пошли в другой бар, а потом они, видно, поняли, что я небогат, и потерялись.

— М-да, — сказал Филипп.

— Да черт с ним, с неформальным разговором, — нетерпеливо сказал Гонсалес, — мне главное знать, что я могу начинать доработку технического задания. Ведь я могу начинать — а, сеньор?

— А почему для тебя это так уж важно? — спросил Филипп. — Твой отдел же на твердой зарплате.

— Не хлебом единым жив человек, — гордо сказал Гонсалес. — Отдел охвачен трудовым порывом; с того дня, когда на сеньора обрушился потолок, все только и грезят, как бы сделать что-нибудь полезное. К примеру, моя заветная мечта — получить в праздник Почетную Грамоту, подписанную лично сеньором.

— Ну, раз так, — распорядился Филипп, — готовь проект приказа.

— О Грамоте?

— О техническом задании и так далее.

— Спасибо, сеньор, — сказал Гонсалес и удалился.

Веронику разбудило ощущение пространственного одиночества. Не раскрывая глаз, она протянула руку; рука, не встречая препятствий, скользнула по смятой пустой простыне. Вероника рывком вскочила на постели и открыла глаза. Все это время в ее подсознании Ана была рядом.

Она услышала доносящийся из ванной шум душа и успокоилась. Она подумала, потом соскользнула с постели, тайком зашла в ванную, постояла у душевой кабинки, лаская взглядом размытый, ярко освещенный силуэт за полупрозрачной перегородкой. На фоне резкого шума водяных струй Ана напевала простенькую испанскую песенку.

Вероника неподвижно застыла перед стеклом. Это был некий изысканный, неострый пик наслаждения. Она не хотела открывать кабинку. Пугать Ану, хотя бы слегка, своим внезапным появлением; досаждать ей — а коснувшись ее, она не сможет не досаждать; прервать этот неровный, светлый ручеек испанской песенки. Было прекраснее вот так стоять, смотреть, слушать и чувствовать. Она заплакала от счастья.

Ее возлюбленная за стеклом слегка присела и опустила руки вниз. Вероника застонала, всем существом стремясь туда, вслед за водяной струей; наслаждение сделалось острым, смешалось с болью самозапрета. Она коснулась пальцами своего клитора, взывающего о милосердии. Она ублажила его быстро и грубо, как он хотел, и с громким стоном опустилась на теплый влажный кафель.

Она услышала, как песенка, доносящаяся сверху, разом прервалась, будто нежный ручеек натолкнулся на внезапную преграду. Иной, механический звук заставил ее с трудом поднять голову. Стеклянная створка была открыта, и Ана смотрела на нее с веселым удивлением. Она опустила руку, держащую трубку душа. Горячие струи били в пластмассовый пол кабинки. Окруженная облаком пара, Ана казалась Афродитой, возникающей из водяных струй. Она была восхитительна.

— Иди ко мне, — сказала она.

Вероника с трудом заставила себя улыбнуться.

Подняв душевую трубку, как фантастическое оружие, Ана выстрелила водяным конусом в Веронику и звонко расхохоталась. То ли струи наполнили Веронику таинственными силами, то ли смех подруги разбудил в ней дремавший резерв — лучась энергией, Вероника вскочила и бросилась Ане в объятия. Душ был водружен на стационарный апогей. Ана и Вероника стояли под сверкающей струей и целовались. Тихонько трогали одна другую за мокрые, набухшие потайные места. Проникали друг в дружку пальцами и языками. Потом ласкали каждая себя и целовались при этом. Потом дружно кончили, объединенные водяной струей и всем остальным мирозданием. Сели на пластмассовый пол, переплели ноги и руки, соединили шеи, носы, и глаза, и мокрые волосы. Соединили рты и уши, лбы и подбородки, животы, клиторы, сердца, селезенки и все-все-все остальное.

— Не хочу уходить отсюда.

— Я тоже.

— Давай так еще посидим.

— Да.

— А ты можешь рассказывать в душе?

— Сериал?

— Ага.

— Наверно, да. Я с тобой этому везде научусь.

— Рассказывай.

— Я не помню, на чем остановилась.

— На банкире. Как ушла от него целехонька.

— Ах, да. Что же тебе сказать дальше? — Ана немножко подумала. — Помнишь, как я показывала тебе красивые цюрихские картинки? Я вернулась в Москву возбужденная, радостная… озадаченная Гласснером, конечно, но от этого не менее счастливая. Как ты уже знаешь, я удачно посетила банк, не повредив Филу и вместе с тем не связав себя обязательствами; а встретившись с тобой, я увидела, что ты совершенно искренне, безо всякой зависти рада за меня…

— Это так и было, — вставила Вероника.

— Не сомневаюсь; даже больше: ты радовалась не за меня, а вместе со мной, и тогда-то я поверила, что в твоем лице нашла настоящую подругу. По всему по этому у меня было прекрасное настроение, и я была уверена, что оно сохранится и после разговора с Филом — независимо от того, поеду я или нет. Между тем я многого не знала… Я не знала, что у «систем» появилась проблема: на них наехали.

— Кто? — спросила Вероника.

Ана пожала плечами.

— Просто бандиты — откуда я знаю, как их зовут…

Она вздохнула — неслышно на фоне шумящего душа; лишь по движению грудной клетки Вероника почувствовала ее вздох.

— В Цюрихе я делала доклад на симпозиуме и любезничала с доктором Гласснером, а в Москве в это время мой муж и его компаньон общались с бандитами, вот как обстояли дела, — сказала Ана. — Вальд похитрей, подипломатичней; если бы только он занимался этими вещами, «системам» удалось бы, я думаю, обойтись минимумом потерь. Но Фил со своей идеей-фикс полез в эти переговоры… захотел, видишь ли, чтобы бандиты помогли ему найти его давешнего обидчика…

В итоге они-то между собой договорились, а Фил, понятно, опять остался крайний. Собственно, все это началось задолго до Цюриха, и я ничего об этом не знала! Фил ограждал меня от таких проблем, его новые заботы легко было выдать за обычные, производственные, что он и делал успешно, но наверняка не с легкой душой; потому-то, в первую очередь, он и обрадовался, когда я сказала ему про Цюрих.