Датский король - Владимир Корнев

Она обращалась, естественно, к Смолокурову, а у скульптора опять испортилось настроение: «Докатился до борделя, наследственный дворянин… Позор!»

Изучив посетителей взглядом профессиональной сводни, хозяйка благосклонно произнесла:

— Ну да что там чиниться: для вас всегда найдется компания. И для молодого человека — вы у нас, вижу, впервые. Не соскучитесь — мои цыпочки знают толк в деле. Вот увидите, c’est magnifique![172]

И она повела клиентов куда-то наверх по устланной мягкой ковровой дорожкой лестнице, окна которой выходили в глухой мрачный петербургский двор.

— Полная конфиденциальность — никто не узнает о нашем визите сюда, — Смолокуров ободряюще шептал на ухо скульптору. — Главное, не тушуйся! Вячеслав Меркурьевич, из тебя выйдет любовник на «ять»!

Свернув на очередной лестничной площадке в казавшийся бесконечным коридор, мадам повела посетителей мимо однообразного ряда дверей, некоторые из которых были приоткрыты, и можно было видеть, как нежатся на своих широких ложах обитательницы пикантного заведения. Звонцов иногда встречал их откровенные взгляды, некоторые из девиц, правда, были удивлены столь ранним визитом клиентов — в час, когда они имели право на одиночество.

Слышались недовольные заспанные голоса:

— Что за беспокойство? Глаз не успеешь сомкнуть, как уже будят!

Мадам Петухова спокойно отвечала, не замедляя шага:

— Спите, спите, курочки мои. Dormez-vous bien![173]

«Вот уж действительно — невинная птичница!» — подумалось скульптору. Наконец они оказались в просторном помещении, обставленном на манер гостиной, с претензией на модный салон, но все тут было сумбурно: золоченая мягкая мебель «сочеталась» с новомодными фривольными гравюрами Бердслея на стенах, подобием тигриных шкур на полу: большие китайские вазы стояли рядом с копиями античных статуй; грубоватые фарфоровые статуэтки, изображавшие предельно откровенные сцены, соседствовали с благородной бронзой «дней Александровых». Хозяйка усадила желанных посетителей в кресла и с загадочной улыбкой поведала:

— Право выбора на сей раз я оставлю за собой: у меня для вас есть настоящие феи — вы таки будете довольны! Вам, как всегда, двенадцать гурий на четыре часа или шесть на восемь? Плата одна и та же, вы помните… Между прочим, есть две новеньких — послушные девочки, скажу я вам! Для таких хороших клиентов — находка.

— Вот и замечательно! Нам сейчас и двух достаточно будет: после бани силы не те, — протянул Смолокуров-Дольской, переглянувшись с художником — тот устало кивнул.

Когда хозяйка ушла за «гуриями», Евграф Силыч ухмыльнулся:

— Давно подозреваю, что эта мадам совсем не Петухова и раньше держала шалман в Одессе где нибудь на Молдаванке, но возможно, что для серьезных деловых людей. Теперь строит из себя чуть ли не придворную даму. А как же — кавалергардов обслуживают!

— Ну просто бельфам, — язвительно подтвердил скульптор.

Мадам не заставила долго ждать и привела минут через пять примечательных особ не старше двадцати лет.

Искушенный сатир Смолокуров подозвал к себе одну из вошедших. Она охотно подсела к шикарному господину, а тот сразу завел беседу, наклонившись к ее розовому ушку:

— Как тебя зовут, сладкая моя? Ну, как тебя зовут, прелесть? Гретхен?! И имя у тебя прелестное, как ты сама. Да откуда ты такая взялась — раньше я тебя не видел. Наверное, недавно здесь? К тебе уже кто-нибудь ходит постоянно? А ты мне очень нравишься, милочка…

— И вы мне.

— Я всем нравлюсь… А вот куришь совсем зря, зачем этим ядом травишься? Голосок сядет, перышки потемнеют, здоровья не будет… Зачем, говорю, ты это делаешь, глупышка? Нравится клиентам? И тебе, говоришь, нравится? Ну-ка, брось эту гадость, сейчас же брось! — Купец сам вырвал из ее руки пахитоску и затушил о подлокотник. — Вот так. Умница! Знаешь, у меня так забилось сердце, послушай, как оно колотится. Слышишь, выскочит сейчас?

— Это не страшно — я подберу.

— О, да у тебя еще и язычок острый! Дай послушаю теперь, как у тебя бьется. Надо же — мое чаще! Почему бы это? А потому, сладкая, что ты мне больше нравишься, чем я тебе. Правда, правда… Вон кто тебе сегодня нужен! — Он указал девушке на Звонцова, одиноко сидевшего в стороне. — Это мой друг — хочешь узнать его поближе? Запомни, скоро весь свет его узнает — великий талант!

Девица надула губки, давая понять, что хочет остаться со Смолокуровым.

— Нет, милочка, послушание — первая заповедь для благородных девиц. Я ведь все чувствую — ты не из простых, вот и он из того же теста. Расшевели его, сделай милость — дай ему до утра полакомиться сладким!

Звонцов же тем временем изучал девушек взглядом художника.

Одна, смуглокожая жгучая брюнетка, была одета цыганкой — в золотых монистах и узорных серебряных браслетах. Внимание Вячеслава Меркурьевича сразу привлекла та, с которой он теперь шептался: миниатюрная девушка в маленькой сетчатой шляпке-шапочке с траурным розаном, в страусином боа вокруг шеи, платьице на манер туники или изящной ночной комбинации с кружевными бретельками, но самое главное были ее огромные карие глаза с синеватыми тенями, поглядывавшие на Вячеслава Меркурьевича как-то испуганно-покорно. Во всем ее облике была утонченная обреченность обиженной жизнью, «потерявшейся» в северном Вавилоне благородной провинциалки. Звонцов заметил, как Евграф Силыч подтолкнул девушку к нему. Тогда «цыганка Земфира» уселась на колени к Смолокурову, незамедлительно обвив его за шею и что-то жарко шепча на ухо; покорная «девственница», потупив взор, остановилась в шаге от Звонцова и почти пропела нежным голоском:

— Называйте меня Гретхен.

— Только вы не вздумайте называть меня Фаустом, — предупредил Вячеслав Меркурьевич. И пары разбрелись по комнатам.

— Приятных утех! — напутствовала их хозяйка заведения.

Идя по коридору, вчерашний студиозус размышлял: «Зачем все это? Для чего мне связь с несчастной девочкой? Зачем уступил этому вампиру? Безвольный я человек!» «Гретхен» вела его за руку куда-то в полумрак коридора: открывая дверь своей спальни, спросила замирающим голосом, учащенно дыша, так что ее маленькие ноздри чувственно раздувались:

— А вы любите «печальные песенки» Вертинского? У меня есть новые пластинки и граммофон… И еще у меня есть…

Досадная догадка мелькнула в мозгу Вячеслава Меркурьевича:

— Гретхен, да вы не кокаинистка ли?

Она приблизила к нему лицо и неожиданно вызывающе спросила:

— А вам-то что?! Да, нюхаю! Небось, вообразили себе розового мотылька? А я — ночная летучая мышь, потому что при свете дня все самцы трусы и импотенты! Я пью по ночам мужскую кровь и отдаюсь тем, кто пьян, груб и безжалостен со мной. Разве ты не можешь быть хищником, укуси меня побольнее — ты ведь тоже этого хочешь! До утра я твоя пантера — люби меня, мой тигр! Демон мой, возьми мою душу — ну же!

«Такие выходки сделают из меня маньяка-параноика!» — ужаснулся Звонцов. Он почувствовал, что сейчас уже ничего не сможет, даже если захочет.

И вмиг рассыпался хрупкий образ Гретхен, который успела создать фантазия «художника»: «Выпускница какого-нибудь харьковского Института благородных девиц. Получила хорошую аттестацию, кинулась „покорять“ столицу. Здесь стало понятно, что „при Дворе“ никто ее не ждет. Наверное, устроилась гувернанткой в какой-нибудь богатый дом и нашла путь к хозяйскому кошельку — соблазнила отца семейства, а тот голову потерял. Барыня дала ей отставку, и оказалась наша „дворянка-институтка“ на панели. „Это многих славных путь“. Рынок житейской суеты. Из этого болота сама вряд ли выкарабкается — Бог ей судья и помощь!»

Он почувствовал страшную неловкость, до тошноты и головокружения, рука судорожно нащупывала бумажник. Вытащив первую попавшуюся ассигнацию, сунул девице и бросился по коридору прочь из борделя. Он боялся, что услышит вслед ругань или презрительный хохот, но его побег сопровождало молчание.

«И таких тоже сюда заносит, — думала «Гретхен», комкая в кулачке кредитку. — Спаси его, Господи, и о моей грешной душе, пожалуй, не забудь! Какие же мы все несчастные…»

На набережной, что напротив Петропавловки, Вячеслав Меркурьевич, вдохнув полной грудью невского воздуха, обрел самообладание, забыв о случившемся, как о дурном сне. Дул свежий ветер с залива, утренняя хмарь давно рассеялась, и небо, по которому медленно проплывали мелкие тучи — словно хлопья ваты на рождественской елке, — было голубым. «Нужно делать свое дело, и тогда все устроится». После возвращения Звонцов словно бы впервые увидел Город, и это его вдохновило. Сокровенное желание наконец-то вновь посвятить себя поиску стиля в искусстве охватило все его существо, и ноги сами понесли «свободного художника» домой.