Без борьбы нет победы - Манфред фон Браухич

Гизела окончательно растерялась и не знала, куда кинуться. Лишь через несколько недель ей разрешили свидание со мной, да и то всего на 10 минут. Мы разговаривали в маленькой камере через плотную проволочную сетку и в присутствии двух надзирателей. Гизела храбрилась, как могла, но, хорошо зная ее, я понимал, чего ей это стоит. Они настойчиво добивались своего — любыми способами деморализовать нас.

Вернувшись после свидания в свою камеру, я впервые ощутил прилив неведомой мне ненависти, и она превозмогла во мне и душевную боль, и чувство одиночества.

Когда, изолированный от всего на свете, ты сидишь в тюрьме, твой адвокат — единственный мостик к вожделенной свободе. Именно о нем, об этом мостике, ты и думаешь большую часть суток. После моего первого ареста адвокат Рудольф повел себя как самый трусливый бюргер и предпочел не защищать меня. В тот период, заботясь о своем реноме, адвокаты вообще всячески уклонялись от дел вроде моего. Поэтому передо мной встал важный вопрос: кем заменить Рудольфа, где найти достаточно смелого защитника, готового мне помочь. Гизеле удалось разыскать такого человека. Им оказался д-р Свобода, заботившийся обо мне в течение нескольких месяцев...

Газеты вновь запестрели жирными шапками. В частности, не поскупилась на красную краску нюрнбергская "8-ур блатт". Напечатанную на первой странице информацию о моем вторичном аресте она озаглавила: "Слухи о шпионской деятельности Браухича в пользу одной восточноевропейской державы пока ниоткуда не подтверждаются".

Сорокапятиминутные утренние прогулки были для меня единственной возможностью видеть людей, точнее, моих "коллег" по отделению строжайшего режима. Вместе с ними я становился в строй и выходил во двор. Здесь меня отделяли от них, отводили в дальний угол, где под надзором специально приставленного ко мне тюремщика я в полном одиночестве ходил по кругу. Как "особо опасного преступника" меня держали в отдалении от "просто опасных" преступников, которые совершали свою утреннюю прогулку гуськом, двигаясь через интервалы в три метра друг от друга.

По истечении месяца моего одиночного заключения надзиратель как-то спросил меня, не желаю ли я гулять еще и после обеда. Я, конечно, обрадовался этому неожиданному предложению, хотя и не понимал, откуда вдруг такая забота. Мое удивление стало еще большим, когда в первую же такую прогулку я встретил во дворе другого заключенного, с которым мне разрешалось гулять 45 минут без всякого присмотра. Как выяснилось, мой спутник был в прошлом эсэсовским офицером высокого ранга из личного штаба Гиммлера. Он сам сказал мне об этом. Уже давно он содержался в предварительном заключении по обвинению в убийстве: после капитуляции он из-за пустяка приказал расстрелять какого-то солдата.

Вот так история, подумал я. "Красный" Браухич и отпетый эсэсовец худшего толка гуляют вдвоем по тюремному двору. В этой ситуации было что-то трагикомическое, и создали ее, безусловно, намеренно, преследуя вполне определенную цель. Итак, утром я описывал свои круги, так сказать, индивидуально, но под недреманным оком надзирателя, а после обеда, напротив, "вполне свободно", да еще в обществе офицера войск СС.

Общих тем у нас, конечно, почти не было. Он знал, кто я такой, слышал о причинах моего заключения и не скрывал своего презрения к моим идеалам. Когда мы заговаривали о жизни в тюрьме, он откровенно заявлял, что наверняка выйдет из нее гораздо раньше меня. Он твердо рассчитывал на скорое возобновление своей воинской службы в рядах новой западногерманской армии и мечтал лишь об одном: "Вновь пойти на Москву, но теперь уже обязательно добиться успеха!"

Почему же тюремная администрация решила создать такую своеобразную "пару"? Вероятно, там предположили, что общение с "истым солдатом" поможет мне заново проникнуться старыми взглядами и представлениями, особенно "понятиями о чести". Подобный "психологический массаж", по их мнению, видимо, должен был способствовать возвращению заблудшей овечки в ряды "фюрерской элиты", призванной править народом.

Подослав ко мне эсэсовца, они, как я полагаю, хотели намекнуть мне на следующее: уж ежели человек типа Браухича восстает против существующего общественного строя, то пусть выходит на правый фланг! Оттуда все пути ведут назад, к добропорядочной буржуазной жизни. Но зачем же, мол, выходить на левый фланг?

Не знаю, конечно, как в точности гласило задание, полученное офицером-эсэсовцем. Да это меня и не интересовало. Но, во всяком случае, надо было видеть, как мы, словно два оживленных оловянных солдатика, не жалея ног, вышагивали вокруг тюремного двора. Ради сохранения спортивной формы я задавал рекордный темп ходьбы. Даже пестрый дрозд, избравший себе в качестве резиденции все три тюремных двора, и тот редко отвлекал нас от несения нашей "службы". Эта птаха, носившаяся в тюремном воздухе, казалась мне такой же непонятной, как пассажирские самолеты, пролетавшие над нашими головами с точностью до минуты. Задирая голову и поглядывая на них, я с горькой иронией бормотал "Цюрих" или "Берлин", а он с ожесточением добавлял: "Рим". Старая история — вечная, мучительная тоска человека по свободе...

В конце октября некий господин фон Райхлин, прибыв к моей жене в Кемпфенхаузен, принялся расписывать ей свои широкие связи с мюнхенской прокуратурой. Он заявил, что с помощью своего друга прокурора без труда добьется снятия с меня обвинения в государственной измене, после чего максимум через две недели я буду освобожден. Местом вручения влиятельному прокурору гонорара в размере 2 тысяч марок он назначил вход на черную лестницу мюнхенского Дворца юстиции. Перспектива вызволить меня из тюрьмы, естественно, показалась моей жене крайне заманчивой. Но уже назавтра она заподозрила неладное и известила обо всем уголовную полицию. В назначенный день, сопровождаемая двумя полицейскими агентами, она пришла по адресу, указанному господином фон Райхлином. Он пришел на место минута в минуту и потребовал условленную сумму. Моя осторожная жена предложила сделать это в приемной прокурора, который якобы должен был освободить меня через две недели. Райхлин согласился. Однако, к удивлению Гизелы, он направился не во Дворец юстиции на Карлсплатц, а к расположенному неподалеку районному суду американской администрации на Софиенштрассе. "Мой друг прокурор служит в американском суде", — пояснил он. Гизела насторожилась. Она не понимала, как это прокурор американского суда вытащит меня из лап федерального суда в Карлсруэ.

Вскоре оба оказались в здании американского районного суда и прошли в приемную прокурора США Оскара Хайцлера. Моя жена замедлила шаг, чтобы полицейские агенты подошли поближе, и не спеша стала извлекать из сумочки банкноты. Войдя с Райхлином в приемную прокурора Хайцлера, она принялась отсчитывать одну банкноту за другой и класть их на протянутую ладонь моего "благодетеля". Тут перед Райхлином выросли оба агента и арестовали его. В тот же момент через противоположную дверь в приемную вошел прокурор США Хайцлер. "Пожалуйста, объясните этим господам, что вы назначили: мне здесь встречу, чтобы переговорить с госпожой фон Браухич, которую я записал к вам на прием", — наигранно приятельским тоном обратился Райхлин к Хайцлеру. Однако американский прокурор не пожелал подтвердить это заявление, и полицейские увели глубоко разочарованного и возмущенно протестующего Райхлина. Во время его допроса в управлении мюнхенской полиции там, ко всеобщему удивлению, неожиданно появился прокурор Хайцлер, и не один, а вместе со своим немецким коллегой Гейнцем Нойбертом, тоже служившим у американцев. Оба потребовали освобождения Райхлина, но не добились своего.