Дань псам - Стивен Эриксон

— Иногда я тебя ненавижу, — прорычал Резак, уставившись на стол. Сыр и яблоко замерли в руках.

— Бедный Резак. Смотрите, сердце его вырезано из груди и шлепнулось на стол, словно сочный кусок мяса. Крюпп вздыхает и вздыхает из глубин сочувствия и простирает, о да, теплый плащ товарищества, заслоняя от сурового света истины и в сей день, и в день последующий! А теперь нацеди нам еще немного травяного настоя, который, хотя на вкус здорово напоминает солому и грязь, из которых лепят кирпичи, тем не менее, по уверениям Мизы, помогает от всех видов несварения, даже вызванных дурными вестями.

Резак налил настоя и снова откусил от яблока и сыра. Начал жевать — и скривился: — Какими вестями?

— Теми, которые скоро придут, разумеется. Добавят ли они меда к нашей трапезе? Думаю, нет. Мед успеет скиснуть и свернуться. Почему, гадает Крюпп, все, провозглашающие, будто здравие исходит от кислых микстур, мутно-серых отстоев разнообразных сырых, неочищенных и мерзостных на вкус снадобий, а также от физических упражнений, призванных единственно утомлять мускулы и изнашивать кости — все сторонники здоровой и чистой жизни оказываются как один испитыми, малокровными и бледными как пергамент, с большими кадыками, дергающимися языками и водянистыми глазами? Почему они беснуются от самолюбивого коварства, ходят словно неупокоенные аисты и пьют ту «чистую» воду, в которую только что мочились? И передай, пожалуйста, дорогому и благостному Крюппу тот последний пирог, что сиротливо съежился на твоей оловянной тарелке.

Резак заморгал: — Прости? Что?

— Пирог, милый юноша! Сладкое удовольствие, утешающее благочестивых поклонников Страдания! Сколько же жизней нам дано, риторически вопрошает Крюпп, чтобы усердно стеснять жизнь нынешнюю многообразными запретами, так что сам Худ сгибается пополам от хохота? Ныне вечером, дорогой друг Крюппа, ты и я пройдемся на кладбище и поспорим, какие погребенные кости принадлежат здоровым людям, а какие бешеным маньякам, скакавшим все дни жизни своей с веселыми улыбками.

— Думаю, здоровые кости лежат в могилах пожилых людей.

— Нет сомнений, нет сомнений, друг Резак. На редкость прочная истина. Что же, Крюпп ежедневно встречает старцев и восторгается, видя широкие их улыбки и слыша дружелюбные их приветствия.

— Не все старики жалкие, Крюпп.

— Тоже верно, тут и там шляются типчики с широко раскрытыми глазами — ведь полная соблазнов жизнь уже позади, и эти дураки успешно миновали всё! Но чему удивляются эти существа? «Почему я еще не помер?» Почему бы тебе, утомленному тремя десятками лет прирожденного недовольства, не пойти и не помереть прямо сейчас?

— Похоже, старики тебе досаждают.

— Хуже. Дорогой Муриллио бормочет невесть что беззубым ртом и погружается в жизнь бездеятельную. Обещай же Крюппу, дорогой Резак — когда заметишь, что сей блистательный образчик начнет спотыкаться, шамкать, разговаривать с тучами, храпеть, пердеть, обмачивать штаны и так далее, свяжи рекомого Крюппа, засунь в особо прочный мешок, отнеси к ближайшему утесу и швырни! В воздух! Вниз, на грозящие скалы, в кипящие моря, в густую пену — Крюпп умоляет! И послушай, дорогой Резак: сделав это, спой и посмейся, а также плюнь ему вслед! Обещаешь ли?

— Если буду поблизости, Крюпп, сделаю все в точности.

— Крюпп чувствует облегчение, большое облегчение. Ай, яй! Пирог бунтует в нижних кишках — еще чаю, прошу, дабы ублажить безвкусное убожество земли подобающим ей битумным шлаком. А потом настанет время ленча! Погляди — ка, кто пришел, никто иной как Муриллио, нанятый на работу, сверкающий и готовый на всяческое великодушие!

Любовь Искарала Паста была чистой и совершенной, только жена все портила. Если он склонялся влево, она склонялась вправо; если он склонялся вправо, она склонялась влево. Если он вытягивал шею, она тоже вытягивала шею и все, что он мог видеть — спутанную сеть волос и стальные черные очи, в которых видно слишком много ума — слишком много для нее и для него тоже, если подумать.

— Тупая карга, — пробурчал он. — Не понимает, что если я склоняюсь туда и сюда, то только потому, что мне это нравится, а вовсе не потому, что Верховная Жрица вон там обильно демонстрирует изобильные задние части — отлично зная, о да, зная! что я тут ерзаю и пускаю слюни, вздыхаю и хриплю. О искусительница, о подлая лиса! Но нет! В любом положении передо мной неумолимая немезида, прокляни мои глаза! Может, мне удастся отослать ее под благовидным предлогом. Какая идея! — Он начал улыбаться и клониться вперед, но броня его очарования мигом начал осыпаться и трещать под губительным напором ее взора. — Сладкая виноградинка, пышечка! Мула нужно вычесать и заботливо накормить. Он там, к храмовой конюшне.

— Сейчас?

— Да. Поскольку ты явно ничем не занята, могла бы заняться чем-то полезным.

— Я делаю что-то весьма полезное, дорогой муженек.

— О! И чем же, милая замарашка?

— Я приношу в жертву свое время, удерживая тебя от глупостей больших, чем ты совершаешь обыкновенно. Уверяю, это трудная задача.

— О каких глупостях ты толкуешь? Любимая устрица, о чем ты тут?

— Она соизволила согласиться с твоими претензиями. Единственная причина, почему нас еще не вышвырнули из храма, дав пинка под тощие зады. Меня, тебя, мула и болтливых бхок’аралов — конечно, если она сможет отыскать их по кельям. Я ведьма паучьей богини, и Жрица вовсе не рада этому. Так что говорю тебе, о гнилое яблоко глаза моего: если я позволю тебе какие выходки, нам конец.

— Она так много болтает — удивительно, что зубы еще не выпали. Но постой! Почти все выпали. Шш, не смейся, даже не улыбайся. Я улыбаюсь? Может быть, но это улыбка снисхождения, обозначающая нечто хорошее, а если не хорошее, то вообще ничего не обозначающая. От нее жены всего мира впадают в апоплексическое буйство безо всяких причин, о милые, любимые половинки. — Он вздохнул и пригнулся, пытаясь смотреть через ее подмышку, но близкая перспектива превратила зрелище в косматый кошмар. Вздрогнув, он снова завздыхал и принялся тереть глаза. — Иди, жена, мул тоскует. Все, что ему нужно — увидеть твое сладкое лицо. Чтобы лягнуть, ха, ха! Шш, она не засмеялась! Даже не улыбнулась! — Он огляделся. — Милая, морщинистая, суженая — почему бы не пойти на прогулку, не погреться на солнечных улицах? Скорее в уличных канавах, ха, ха! Потоках помоев. Прими ванну! Помочись на один из здешних фонарей — и ни одна собака Даруджистана не примет вызов! Ха! Эта улыбка ободряет, не так ли?

Верховная Жрица Сордико Шквал подступила к ним — эта женщина не ходит, а дефилирует, змея соблазнения, очаровательница бесстрастия — боги, мужчина может умереть от одного ожидания! Он что, взвизгнул? Конечно, нет, скорее звук возник оттого, что он выскользнул из подмышки Могоры.

— Я была бы весьма рада, — сказала Жрица тем глубоким голосом, что сливает все мыслимые виды искушений в единый водоворот призыва, — если бы вы совершили совместное самоубийство.

— Я мог бы притвориться, — шепнул Паст. — Тогда она уйдет с нашего пути — знаю, Верховная Жрица моих фантазий, могу видеть твою борьбу с природным желанием, твой палящий голод! Наложи же на меня руки! О, знаю, я не так красив, как некоторые, но у меня есть сила!

Вздохнув, Сордико Шквал отступила — но нет, скорее фланировала — сзади это походит на фланирование. Приближение было дефилированием, а отступление фланированием. — Сордико Флани Шквал Дефиле, она приходит и уходит, но не покидает меня, о любовь возлюбленная, любовь намного лучшая, нежели недолюбовь, которую я раньше считал полной любовью, но которая намного хуже вот этой, настоящей. Да, эта любовь великая, нависающая башней, течная пыхтящая сочная взрывная любовь! Ой, мне плохо.

Могора фыркнула: — Ты не узнаешь настоящую любовь, даже если она укусит тебя в лицо.

— Убери подмышку, женщина!

— Ты превратил храм в сумасшедший дом, Искарал Паст. Ты превращаешь в сумасшедший дом любой храм, в котором живешь! Вот мы здесь замышляем взаимное убийство, и чего ждет от нас твой бог? Да ничего! Только ожидания, постоянного ожидания! Ба, пойду-ка за покупками!

— Наконец! — каркнул Искарал.

— Ты идешь со мной, чтобы носить покупки.

— Ни шанса. Используй мула.

— Вставай или я прикончу тебя прямо здесь.

— В святой обители? Ты сошла с ума?

— Откровенное богохульство. Темный Трон позабавится?

— Отлично! За покупками. Но на этот раз без поводка.

— Только не теряйся.

О, почему брак занимает место любви? Узы взаимного недовольства стягиваются, пока жертвы не застонут, но от боли или наслаждения? Есть ли разница? Такой вопрос лучше не задавать женатикам, о нет.

В стойле мул подмигнул лошади, лошадь ощутила, как трава ворочается в кишках, а мухи, мухи летали от одного куска навоза к другому, убежденные, что следующий чем-то отличается от предыдущих — жалкие, тщедушные твари — нет мудрости у тщедушных, только желания и недовольство, и они жужжат, призывая начать новое сражение за новый клок сырой пахучей соломы.