Утренние слезы - Георгий Витальевич Семёнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Черт знает что! Поставили плафон, ввернули лампу, а выключатель забыли? Не может же быть! Но как тогда понимать все это? Выключателя-то нет!
Хозяева, встретив гостей на аэродроме со списком в руках и поселив нас, избранных, в этом странном доме, в котором теперь пахло острой подливкой и жареными котлетами, исчезли до утра, пожав нам всем с радушной улыбкой руки на прощанье и обещав приехать за нами на автобусе ровно в девять. Кому теперь жаловаться? Где искать справедливости? Зачем нужны эти три кровати, если в комнате нет даже света?
— Черт побери! — раздраженно сказал я, выйдя в коридор. — А где же тут включается свет?
В комнате напротив приоткрылась дверь — там горело электричество! Я увидел женщину, которая ехала с нами в автобусе и которая смотрела в окно с такой же удивленной улыбкой, с какой она теперь взглянула на меня, словно увидела перед собой еще одну достопримечательность Средней Азии.
— Как это вам удалось? — спросил я, кивая на плафон. — У меня нет выключателя.
Она молча протянула руку и щелкнула выключателем, вынесенным из комнаты в коридор. Свет погас. Она снова щелкнула, и свет зажегся.
— Это пионерлагерь, — сказала она. — Когда трубят отбой, дежурный идет по коридору и выключает свет, понимаете? Чтобы дети спали… Не все ли равно? — добавила она и как-то так хорошо, так открыто и до глубины души обнаженно посмотрела на меня, что мне и в самом деле стало все равно.
В этом доме была столовая, где мы завтракали, обедали и ужинали за счет министерства нашей, как мы смеялись, хитрой промышленности. Это было, конечно, большим удобством, и никто из нас не завидовал товарищам, поселившимся в гостинице. А то обстоятельство, что мы жили в пионерлагере, вдали от города, до которого всегда можно было добраться на рейсовом автобусе, проходившем в километре от нашего дома, еще больше сблизило нас, словно бы мы сами на время стали детьми, но только с той существенной разницей, что среди нас не было старших, которые ходили бы по коридору и гасили в комнатах свет. Нам вообще не хотелось спать, мы дурачились по вечерам, пили украдкой то в одной, то в другой комнате вино, рассаживаясь на пустых скрипучих кроватях, хохотали, веселясь до полуночи, пили зеленый чай у женщин, которые жили с нами в «дурдоме», как мы прозвали свое жилище, ночью гуляли по тихому, мертвому саду, слушали, как журчит арык в темноте, и далеко за полночь расходились по своим комнатам. Было одно лишь неудобство в нашей жизни: то ли надо было раздеваться в полной темноте, то ли выползать в коридор раздетым, чтобы погасить свет в комнате. Но и это тоже веселило нас!
— А вы знаете, — говорит мне Мария Александровна, волоча ноги по шуршащим листьям, — я своего мужа чуть ли не силком женила на себе. Он очень застенчивый человек. «Славик, нет, ты обязательно приходи, — передразнивает она самое себя, изображая свой давнишний разговор с ним по телефону тягучим, умоляюще ноющим голосочком. — Ну как же так, не придешь?! Ты обязательно должен прийти! Нет, Славик, нет… Обязательно! Славик! Славик, обязательно приходи, а то я обижусь на тебя. Обязательно, слышишь? Обязательно приходи, и все». — Она смеется, окончив это маленькое представление, и говорит: — Я бросала трубку, и он приходил и не знал, как вести себя от смущения. Он все время думал, что я смеюсь над ним: боялся подвоха с моей стороны. Я его возьму под руку, а он посмотрит на меня так, будто я его сейчас укушу до крови. Я его даже поцеловала в первый раз сама — он бы никогда не решился.
Она берет меня под руку, когда мы далеко уходим в глубину черного сада, в котором такая стоит тьма, что кажется, блесни глаз мыши, и то станет чуточку посветлее, — бархатный стоит мрак перед нашими напряженными глазами, будто мы потеряли зрение. Ей страшно в этой тьме, и она жмется ко мне. Но, как ни странно, я понимаю, я чувствую, что это страх заставляет ее покрепче прижаться к моей руке, что это вовсе не то, о чем я невольно думаю, ощущая скользящие прикосновения ее груди и бедра.
Небо дымится от звезд, ярких и огромных, маленьких и ничтожно крошечных, собранных в туманности, в какие-то неясные мазки, завихрения, пятна, полосы, протянувшиеся через весь небосклон. А главное — отчетливо видно, какая звезда ближе к нам, какая чуть дальше, а какая совсем далеко, в безумном отдалении от нас сияет в пространстве. Глаза словно бы приобретают в этой ночи стереоскопичность зрения. Я уже давно не видел неба так объемно, а может быть, вообще впервые вижу такое яркое небо. Странно, что его свет не доходит до земли, которая как будто бы утонула в глухой и темной саже, а мы на ощупь идем по тропе, только по шороху листьев и по мозолистой прочности тропы под ногами понимая, что не сбились с пути.
Мария Александровна боится молчать и говорит торопливо и громко:
— Какая у вас мощная рука. А у мужа, вы знаете, такие худющие, что рукава пиджака наполовину пустые, даже больше, чем наполовину, на две трети, наварное. Но знаете, он очень сильный, как ни странно, — говорит она взволнованно и как будто испуганно. — Жилистый и сильный — это бывает! Я знаю многих мужчин, которые на вид слабые, а на самом деле очень сильные и выносливые. Он, например, может за день пройти пешком километров сорок, набрать полную корзину грибов и тащить ее еще километров десять до станции, а потом придет домой и принимается чистить грибы, сортировать их — которые для солки, для супа или для жарехи. А корзина, знаете, какая тяжелая! Мне ни за что не поднять.
Я говорю ей что-то насчет того, что мне не грех немножко похудеть, бормочу невнятную какую-то ерунду, а она соглашается со мной.
— Может быть, вы и правы, — говорит она с сочувствием в голосе. — Но тут уж я не судья. А вы знаете! — восклицает она и умолкает вдруг, словно бы переполняясь каким-то несказанным чувством восхищения, которое ей самой непонятно и для
