Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание - Наталья Солнцева

В конце 1930-х годов осевший в Америке сибирский прозаик Георгий Дмитриевич Гребенщиков устраивал денежные сборы в пользу Шмелева, Бальмонта, Ремизова, Зайцева, Бунина. В 1940 году Бунин писал Гребенщикову:

Теперь спешу сообщить, что Зайцев и Мережковский пишут мне, что они были бы очень благодарны Вам, если бы Вы могли пустить в американской прессе призыв помочь нам, нескольким рус<ским> писателям. Я думаю, что к нам троим следует прибавить Ремизова и Шмелева[498].

Гребенщиков — человек, всегда готовый помочь Шмелеву. Давно, еще в 1923 году, он отозвался в «Последних новостях» рецензией на «Это было» Шмелева, в его «Солнце мертвых» он увидел, как революцией была вывернута наизнанку людская утробно-низменная суть[499]. Организатор Общества сибиряков США, Гребенщиков был почетным председателем Русского объединения обществ взаимопомощи.

Шмелев очень нуждался в помощи, притом что положение находящейся в состоянии войны Франции, по его мнению, было вполне терпимым: избыток продуктов на рынках, сытый народ, в доме тепло. Через две недели после взятия Парижа он отметил, что в оккупации сохранен порядок, что все достаточно корректно. Он, знающий положение беженца и тяготы эвакуации, остался в городе. Ему казалось, что в Париже будет гораздо спокойнее. Его жизнь в целом не изменилась. По радио он слушал чудесные вальсы и марши, и это хоть немного обнадеживало. Даже задержке пенсии от короля Югославии он спокойно находил объяснение: курьеры едут через неоккупированную часть Франции, а там беспорядок. Словом, он старался не поддаваться страхам, не паниковать.

Однако события 1941 года разрушили его надежды. Жизнь Шмелева превратилась в кошмар. Зима была суровой, очень холодной и снежной. Лопались трубы, быт был разлажен. 27 апреля 1941 года Бунин записал: «Слух, что умер Шмелев»[500]. Но это было не так. Шмелев переселился в тот дом, где жили Зайцевы. Из их окон были видны стены Бианкурского кладбища — символический пейзаж. Иван Сергеевич бедствовал, но терпел невзгоды мужественно. Помогло весеннее тепло. Б. Зайцев писал об апреле 1941 года: «И всюду в Париже весна. Но нет радости. Да и Парижа настоящего нет»[501]. Помогали воспоминания — о вкусе граната, о запахе персиков… Все-таки оккупированный Париж — это еще не Крым под большевиками. Шмелев мог устроить себе завтрак из бифштекса, печеного картофеля, шоколадного крема, лепешки с черничным вареньем, с полстаканом «сент-эмильтона».

Ивана Сергеевича раздражали острые французские перья, а мягких и тупых раздобыть уже не было никакой возможности. Он писал на какой-то голубой бумаге, потому что нормальную, белую, достать трудно… впрочем, есть еще в центре, он даже заказал и ему обещали оставить. А еще целый блок принес Карташев в благодарность за хлопоты Шмелева о его пасынке, который был в плену.

Вышло итальянское издание «Неупиваемой чаши», все тридцать тысяч разошлись. Шмелев работал за своим столом, окруженный дорогими образами. Рядом была фотография сына Сергея и жены Ольги Александровны. В святом углу подаренный Деникиным образ Богородицы, там же висело медное распятье — дар рижской Ломоносовской гимназии, в которой Шмелев осенью 1936 года читал «Веселый ветер» и «Как я покорил немца». Далее — Иоанн Богослов, далее — образ Богородицы, подаренный Ильиным, большая фотография Иверской часовни в Москве, изображение храма Христа Спасителя, присланное ему из Берлина отставным военным, художником Эрнестом Морицевичем Редлихом и его супругой Алисой Федоровной Редлих — пианисткой и преподавательницей музыки. Рядом — фотография с могилы Ольги Александровны, большой овальный портрет Сергея, перевязанный российским флагом-лентой. Была там и серебряная голубая лампадка — дар С. Т. Климовой, в пансионе которой около Риги жил Шмелев, а ранее — Ильин; под лампадой висела на нитке сосновая шишка с Валаама. Над камином — портрет Ольги Александровны Бредиус-Субботиной, направо от камина, на радио, — другой ее портрет.

Память обращала его к «Последней любви» (1852, 1854) Ф. И. Тютчева: «О, как на склоне наших дней нежней мы любим… Продлись, продлись, очарованье… Ты и блаженство, и безнадежность». 3 сентября 1941 года он написал Ольге Александровне, что каждый день жизни — благословение. Он обращался к ней: «Родная моя, свет мой неупиваемый!», «милая-чудесная», «милая, светлая моя», «неупиваемая радость».

Она — Светлая и Святая Дева. Даже так. И он, конечно, вспоминал пушкинскую «Мадону» (1830): «…моя Мадона, чистейшей прелести чистейший образец». Еще он видел в Ольге Александровне свою Анастасию — предвечный идеал. Потому он послал ей в 1941 году «Неупиваемую чашу», и надпись на книге смущала откровенностью его самого: «Моей светлой душе — Ольге А<лександровне> Б<редиус>-С<убботиной> — первое отсвет-страдание ее, ныне явленной мне»[502].

Они перешли на «ты». То «ты», то «вы». Он полюбил ее исступленно.

Эта любовь придала ему силы жить и надеяться: она в письме от 15 сентября 1941 года назвала его не только далеким другом, но и дорогим, и родным, и милым, и неоцененным; она писала ему, что думы ее о нем — прекрасные и нежные. На следующий день она написала стихотворение, в котором выразились и обожание, и одухотворенная любовь к нему:

Созвучья дивной Песни Мира я б уловить хотела                                           в гимн победный, —— от рева волн могучих океанов,  раскатов гроз, сорвавшихся камней с утеса,  от ручейка весны журчащей,  трели соловья влюбленной,  от шепота колосьев спелых,  шума ласкового бора  и звона жаворонков в небе,  от шелеста осенних листьев,  метели-бури завыванья, —                до…звонких слезок мартовской капели,  до… шороха травы, растущей,  до… лепета ребенка…Букеты пышные Цветов Земли собрать бы я хотела, —  от лотоса,  мимозы стыдливо-робкой,  фиалки скромной, —                до…  жарких маков…И ароматов Жизни я бы взять хотела, —  от свежести холодной льдинки, —  до душных волн сосны смолистой в солнце,  от нежности душистой детской щечки,  земляники спелой,  от ландыша благоуханья чистого, святого, —                до…  страстного дыханья алой розы,Чтобы к ногам Твоим повергнуть и знать,Что Ты отдашь мне все, —                — в… одном лишь поцелуе[503].

Она решилась отправить ему это поэтическое признание только 6 октября, но и в ее сентябрьских письмах он уже почувствовал зарождающееся чувство к нему. И он тоже понял, что любит…