Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый - Ларри Ян Леопольдович

Прошлое, как Сирин — слепая птица, тихо хлопает облезшими крыльями, летает беспокойно, над туманно-синими степями, над пыльными дорогами и поет тоскливо тихие песни о старине.

Носит на крыльях воспоминания о турецком господстве, несет на облезшей спине истории о народных героях и разносит простенький рассказ Соломона-гончара с серебряной серьгой в ухе.

На перекрестке в Уникитештах

Летом и зимой над селом висят тоскливые будни, бродит по окрестностям немая глушь, и ветер, как старательный сборщик налогов, стучит, не умолкая, в изъеденные дождями ставни молдавских хат. Вокруг Уникитешт разбросаны печальные наделы, врезанные хищными руками господ, унылые холмы, густо покрытые зелеными виноградниками, истоптанные дороги и горизонты, летящие в голубиную даль, — все покрыто смертной тоской и тревогой.

Лежит под солнцем тоскливое безлюдье. И блестящее солнце напоминает пряжку румынского жандарма.

Серые лица, глубоко запавшие глаза, белые залатанные рубашки нищих, от убожества расползающиеся прямо на плечах, зияющие сотнями дыр грубые кожаные башмаки на ногах прохожих с опущенными головами возле каменных оград, охватывают душу тяжелой грустью.

Живет в селе плутоньер[38] Стадзило, у него под старшинством десяток гоцев[39]. Начальство же — в Уникитештах. А у начальства длинные уши, начальство не потерпит в «своем селе» бунтарей, и тот, кто сверх меры интересуется чем-то, кто спрашивает о непонятных делах, того отправляют на курсы в Кишиневскую тюрьму.

Молчат плугурулы[40], покорно втянув головы в плечи, работают через силу.

Были и такие молодцы непокорные, что не хотели жить так, как начальство прикажет. Таких молодцев отправили в страшную Жилаву, и жизнь снова пошла по-старому.

Пройдет по улицам тихим шагом вечер, накроет сумраком Уникитешты и развесит по садам мокрые туманы.

Вздохнут люди, посидят молча возле плетней, вспомнят что-то и мрачно полезут по сараям спать. Спит село и каждую минуту испуганно прислушивается к пьяным возгласам, что долетают из сельской сигуранцы[41].

…Домнуле Стадзило, храбрый вояка, хорошо разбирается в бессарабских винах и, правду сказать, любит домнуле плутоньер иногда попьянствовать, выпить стакан-другой вина честными плутоньерскими губами. Выпив бутылку, домнуле Стадзило собирает беспечных гоцев, и начинаются воспоминания о славных битвах и победах румынской армии.

Непокорные плугурулы долго будут помнить, как великий король расправляется с бунтарями.

О, плутоньера не обманешь!

Но сегодня плутоньер начал пить с горя и обиды. Подумайте только — его сегодня назвал гоцем свой же человек, такой же, как он, честный румын, что ныне живет среди этих бессарабских мятежников. И за что?.. За какую-то там паршивую курицу… Ну, ну?

— Посмотрим, как повернутся события, а там покажем, можно ли оскорблять верных королевских слуг. Посмотрим, черт возьми!

И крепкий плутоньерский кулак тяжело падает на стол.

— Ладно, ладно!.. Небось забыл, как жрал только папушой[42]. Разжирел небось на бессарабском хлебе, про пеллагру[43] забыл, подлец.

В полночь домнуле Стадзило тихо падает со скамейки на пол и, бормоча о неблагодарности, засыпает безмятежным сном ребенка. Ночью улицы пусты и тишину будит лишь мягкий звон остроги гоца, что возвращается неведомо откуда.

Гоц прячет что-то под полой шинели и беззаботно насвистывает военный марш. Разве гоцу можно грустить или думать о чем-то? Пусть другие озабоченно пашут землю, сеют, выплачивают налоги, а он, гоц, будет насвистывать веселые песни и охранять деревню от… От чего?

Ну, об этом уже сам гоц не знает. Да и на что? Когда надо будет стрелять, ему наверняка покажут в кого.

Там, где распятый Иисус, полинявший от дождей и солнца, правой рукой указывает путь на Меришечты, левой — на Тыргу-Окна и головой на Плоешти, стоит приземистая кузница, наскоро обмазанная глиной, с наскоро накинутой кровлей.

Огромный задымленный глаз кузницы, где внутри вечно полыхает горн, смотрит прямо на дорогу, по которой потихоньку ползут бессарабские каруцы[45].

Перекресток для кузницы — хорошее место.

С утра до глубокой ночи здесь дышит огнем горн, тяжко ухает молот по наковальне, и нагретые до белого каления подковы злобно шипят в холодном чане. К кузнице постоянно подъезжают неуклюжие каруцы и со скрипом останавливаются на небольшом утоптанном выгоне.

Человек в большой соломенной шляпе соскакивает с телеги, говорит кузнецу «буна доменянца», долго смотрит на работу кузнецов и, помолчав несколько минут, начинает говорить:

— Доброджяну не проезжал здесь? Старый Доброджян…

— Нуй.

— Да… Жара сегодня… Лошади совсем не хотят идти… Что?

— Да…

— А ночью, наверное, дождь будет?

— Ну?

— Пожалуй, будет.

— Наверняка будет. Дождь, безусловно, нужен… Погорело все… Нуй пиня, нуй парале[46]… Что будем делать? А? Плохи дела.

— Да…

Человек подходит ближе и безразлично бросает:

— У меня немного сломалось возле шкворня. А что сломалось, и сам не знаю. Думал так доехать…

— А может, и доедешь? Почему бы и нет, если близко, то, безусловно, доедешь.

— Ну, доеду. Что ж, доеду… Только все равно надо исправить.

— Что ж, можно и исправить.

Человек принимает скучный, незаинтересованный вид и, зевая, сбрасывает широкий брыль.

— Говорят, у вас недорого? А? Люди мне говорили… Так и сказали — хорошие кузнецы в Уникитештах и берут недорого…

В Меришечтах сегодня муши[47] и каруцы без конца скрипят через Уникитешты. Во время муши возле кузницы сбиваются десятки каруц, которые нужно починить, и маленький выгон превращается в базар.

Выпряженных лошадей ставят в холодок, оглобли повозок поднимают вверх и на оглобли накидывают широкое белое полотно. Теплый бессарабский ветер надувает полотно, как парус, и на землю ложатся причудливые тени холодка. Издалека все это выглядит словно цыганский табор или военный лагерь, и между телег нелегко пробраться к кузнице.

Сначала и не разберешь, кто о чем кричит, а потом и знакомых найдешь.

— Эй, Довидогло!..

— А, Ионеску, откуда? Как сын?

И старые знакомые, что встречаются не чаще чем два раза в год, обнимаются и уже через несколько минут сидят где-нибудь в холодке, где угощают друг друга добрым бессарабским вином и сетуют на нынешние лихие времена и тяжелую жизнь:

— Ну, друже, и с вином плохо стало… Нет вина, что было когда-то раньше. Нет и тех урожаев…

И что-то еще хочется сказать, и что-то еще на языке висит. Да разве выскажешь все это таинственное после первой рюмки?

— А ну, по первой!

— Дай нам боже урожай…

— А ну, еще по одной!

— За счастье наше…

— Ну, еще по маленькой, друже!

— За хорошую долю…

— Чтобы жилось лучше. Нет, нет, надо выпить за лучшую жизнь.

Сели плугурулы, черные, тесным кругом в холодке под полотном, откупорили бутылки, разлили пахучее вино в чарки и выпили по одной, по второй, а дальше уже начали пить и за счастье, и чтобы бедному молдаванину жилось лучше. А с пятой — заговорило сердце. Поднялся старый Сандуца, встал на колени, оглянулся вокруг и, наклонив голову к плугурулам, зашептал быстро: