Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет) - Александр Гольденвейзер

— Слова часто бывают недостаточны для выражения чувств, — заметил Сутковой.

— Я говорю: есть понятия метафизические, которые надо оставить, — о них нельзя говорить. Как я уже говорил, вам, больше всего мы знаем то, что меньше всего понимаем.

— У людей для взаимного общения есть орудия менее грубые, чем слова.

— Да отчего же? — удивился Л. Н. — Да ведь слово, когда я скажу: это сахарница, — никто не подумает, что это корова. Драгоценна эта точность слова.

— Точность в ущерб содержанию, — сказал Сутковой.

— Я принужден вам сказать то же, что тем, кто признает догматы: мне это не нужно. Может быть, другим, это нужно. Мне не нужно причастие, а попу нужно. То же и Добролюбов, и я думаю, что не для хороших слов это нужно.

— Для чего же?

— Я не знаю. Мощи, искупление — я понимаю. Мне ясно, что искупление дает веру в спасение; а зачем нужно Добролюбову его молчание — беру свои слова назад — не знаю.

— Мне нужно, — сказал Сутковой, — учение Добролюбова как противоядие: я весь погружен в научные суеверия и от этого готов впасть в противоположные.

— Нужно понять только, что сколько бы мы материальные явления ни складывали в какие‑нибудь формы, из них не выведешь духовного начала. Как поймешь, что понятия о духовном не выведешь из материального мира, — все становится ясно. Еще Кант доказал, что пространство и время только формы нашего мышления. И этого достаточно, чтобы перестать верить в законы материи как основу жизни… Это поразительно, что вы сказали: с одной крайности на другую.

— Он хитрый… — сказал Николаев. — Мне кажется, он видит, что мы слабы со своими свободными взглядами, и его интересует узнать, где источник этой слабости — почему друзья Добролюбова оказывают такое сильное влияние?

— Вот, вот, — заметил Л. Н. — Материалистическое воззрение смотрит на последствия. Это самое слабое учение. Влияние! Я один должен жить до самой смерти, а ему важно материальное влияние на людей.

— Как же мне одному? — сказал Сутковой. — Вот Колесниченко, с которым я жил: он на моих глазах быстро изменился под влиянием Добролюбова.

— Вам—το что за дело? Вам, Сутковому, надо жить. Вы не Колесниченко, а вы Сутковой! Это ясно малому ребенку.

— А как же вера? Нужно внушить другому свою веру.

— Я совсем веры не признаю. Сознание — вот что нужно, сознание своей божественности. Вера — это то, чего я без памяти боюсь. Я не только не придаю ей значения, а я хочу ее к чертовой матери послать! Потому что суеверие не только в причастии, айв том, чтобы собраться вместе и молчать или молиться. Нужна не вера, а нужно сознание.

— Добролюбов говорит: я знаю, что я в себе найду, ну а если сбился, естественно искать во вне.

— А я скажу: ошибка, что вы ищете внешних последствий: Колесниченко, Добролюбов… Скажите себе, что вы живете только для Бога, что я сейчас с этого стула не встану или — все равно — еще восемьдесят лет проживу, что я сию минуту умру. Это не слова. И тогда не надо никого учить и ни у кого учиться.

— Значит, не нужно, например, читать Марка Аврелия?

— Отчего же? Мне радостно. Я сознаю в Марке Аврелии то же, что в себе. Это хорошо сказал Силезиус: «Кто не узнает себя, не узнает Бога». Я узнаю Льва Николаевича в Христе, и потому он мне дорог. Это не самомнение. Во Льве Николаевиче — Бог и в Сутковом — Бог.

Сутковой еще что‑то возразил.

Л. Н. сказал:

— Я не говорю, что Марк Аврелий, Шопенгауэр, Христос не могут мне ничего дать. Но я сам должен искать. Впрочем, мы в словах спорим.

Л. Н. помолчал и, обратившись к Сутковому, сказал:

— Разговор с вами мне многое уяснил. Материалистический взгляд не может перейти сразу в центр, он непременно попадает в противоположную крайность. Другой приходит к православию, католицизму, а вы тоже пришли к своего рода католицизму.

— Мне кажется, что Николая Григорьевича (Суткового) смущает то влияние, которое добролюбовцы оказывают на людей, — сказал Николаев.

— Вот Леонид (Леонид Дмитриевич Семенов — Тяньшанский, внук известного ученого — даровитый молодой человек, бывший под влиянием Добролюбова. Он бросил «господскую» жизнь и стал жить с народом. В декабре 1917 г. убит в имении родителей — близ села Мураевки Данковского уезда Рязанской губерний при погроме усадьбы), — снова сказал Сутковой, — делает работу, которую он без своего миросозерцания не мог бы делать. Если б он ждал, что вечное начало начнет в нем постепенно проявляться, он не мог бы вдохновиться работой.

— Почему вы знаете работу Леонида, — спросил Л.H., — но не знаете работу Гольденвейзера? Может быть, в нем больше работы в десять раз, чем во всех нас? Я говорю, потому что он рядом сидит; но что студент надел лапти, это еще ничего не значит. А о последствиях мы ничего не можем знать: они бесконечны. Их нельзя знать. Знали ли последствия дел Христа его современники?

— Меня прельщает сила этих людей.

— А меня сила Азефа тоже в восторг приводит: он готов идти на виселицу Столыпина или под бомбы революционеров, — сказал Л. Н.

— У него корысть, а меня удивляет бескорыстие.

— А революционеры! Они совершенно бескорыстно идут на жертву. Мотивы для этой силы бывают совершенно разные, и больше всего это бывает слава людская, от которой трудно освободиться. А меня убедить может не внешнее воздействие, а мое сознание. Только, когдая почувствую, что я так больше жить не могу, не по указанию Добролюбова или, простите меня, — Толстого, а я сам, Сутковой…

— Я так пока не могу.

— Дай вам Бог.

— А если своя натура бедна? — спросила Софья Андреевна.

— В каждом живет Бог.

— А вот в газетах, — продолжала она, — украл у священника несколько рублей и для этого убил пять человек. Какой же в нем Бог?

— Мы все знаем легенду о разбойнике на кресте.

— Позвольте, — сказал Николаев, — Лев Николаевич, сделать еще вопрос: что будет побуждать к усилию?

— Любовь. Бог есть любовь. Усилие — таинственная вещь, это устранение тех препятствий, которые мешают проявлению любви. Самый простой пример: вы видите нищую с ребенком; вы можете пройти мимо или вы сделаете усилие и увидите ребенка, оборванную мать, почувствуете жалость и устраните в себе препятствие к проявлению любви.

Когда мы прощались, Л. Н. сказал мне:

— Что это мы с вами ни разу в нынешнем году верхом не ездили? Надо как‑нибудь сговориться, и вы за мной заедете.

По дороге домой Владимир Григорьевич рассказал мне, что его разговор со Львом Львовичем (пока мы играли в шахматы) кончился довольно печально. Владимир Григорьевич говорил ему, чтобы он не полагался только на слова матери, чтобы он сам наблюдал, расспросил сестру; а то он рискует остаться в дураках. Разговор велся в дружелюбном тоне, но когда Владимир Григорьевич повторил еще раз выражение «в дураках», Лев Львович рассердился и закричал: «Ты дурак! Все знают, что ты идиот!»