Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет) - Александр Гольденвейзер

Л. Н. обратился ко мне и сказал:

— Ну, во что мы будем играть? В шахматы или на фортепиано?

Я сказал, что предпочел бы шахматы, но уже поздно.

Александра Львовна напомнила, что я говорил, что если каждый день играю на фортепиано, то потом спать не могу, и что лучше меня не просить. Я пошел к фортепиано и сыграл две — три пьесы. Л. Н. это доставило, кажется, большое удовольствие.

Я простился и поехал домой.

11 июля. Нынче днем Софья Андреевна хотела прислать за моим братом и его женой, а мы с женой собирались пой — ти к Чертковым. Александра Львовна обещала привезти мне днем почитать свои записки. Они приехали с Варварой Михайловной часа в три с небольшим.

Записки Александры Львовны написаны в хорошем тоне и будут впоследствии ценным биографическим документом.

Александра Львовна и Варвара Михайловна рассказали мне, что ночью после нашего отъезда Софья Андреевна опять пошла к Л. Н. и кричала на него — зачем он ходил искать часы Владимира Григорьевича…

Даже Лев Львович сказал ей:

— Постыдитесь, мама, у вас правнуки!

Софья Андреевна с криком, от которого проснулись почти все в доме, бросилась вниз и убежала в Чепыж (так называется лесок, примыкающий в Яснополянской усадьбе).

Ее кинулись искать. Помог найти ее Маркиз (пудель Александры Львовны), которому Душан Петрович сказал: «Ищи мама!» Маркиз пошел и прямо набрел на Софью Андреевну, сидящую на земле.

Софья Андреевна требовала, чтобы Л. Н. пришел за ней. Лев Львович пошел к отцу, кричал на него, ругал его, дошел до того, что назвал его «дрянью». Бедный Л. Н. встал, оделся и пошел за Софьей Андреевной в Чепыж. Она и после этого не успокоилась, кричала и пыталась еще уходить из дому. Все это продолжалось до четырех часов утра.

Утром приехал Сергей Львович и серьезно говорил со Львом Львовичем, который защищал мать и говорил: «Ведь она наша мать».

Тогда Сергей Львович сказал ему: «Ты забываешь, что и он наш отец!» Лев Львович, между прочим, сказал: «Чертков нужен папа только затем, чтобы снимать фотографии, а от этого он мог бы для мама отказаться».

Л. Н. утром давал Александре Львовне прочитанные письма. Софья Андреевна стояла тут же, но Л. Н. все‑таки успел передать между письмами Александре Львовне следующую записку:

«Ради Бога, никто не упрекайте мама и будьте с нею добры и кротки. Л. Н.»

Я списал эту записку с оригинала, бывшего у меня в руках.

Вечером я застал в Ясной на балконе Софью Андреевну, Сергея Львовича, Саломона, Ге и Льва Львовича. На крыльце сидели Душан Петрович и Горбунов, которые сказали мне, что Л. Н. занимался с Иваном Ивановичем корректурами и теперь попросил дать ему полчаса отдохнуть одному.

Мы с Сергеем Львовичем играли в столовой в шахматы. Потом Иван Иванович опять пошел к Л. Н. Немного погодя я зашел туда. Л. Н. обрадовался, увидав меня. Он показал мне книжку рассказов Милля и сказал:

— Остальные рассказы хуже гораздо.

Потом он сказал про Владимира Григорьевича:

— Вы ему скажите — пусть завтра приезжает, а если что изменится, я дам ему знать. Я хотел написать ему, да так нынче слаб, что не могу.

Позже Л. Н. вышел в столовую, сыграл со мною одну партию и ушел спать. Он сказал:

— Я падаю — так спать хочу.

Он ушел. Мне еще не привели лошадь, но я ушел на двор и ждал там: тяжело было оставаться в доме…

11 июля. Нынче, когда я лежал после обеда, мимо нас верхом проехал Чертков и спрашивал меня. Жена вышла. Оказывается, Л. Н. ждал меня, чтобы ехать вместе верхом, а так как он вчера был нездоров и ничего мне не сказал, то я и не думал, что он меня будет ждать. Видя, что я не приезжаю, он просил послать за мной. Илья Васильевич сказал кучеру Ивану, тот Фильке, а Филька все перепутал и поехал за Чертковым. Л. Н. пошел на конюшню, и Софья Андреевна вслед за ним. Только что она пришла туда, как ей навстречу поднимается из‑под горы Чертков верхом на лошади. С ней началась истерика. Л. Н. замахал руками и попросил Владимира Григорьевича уехать поскорее, а сам поехал с Душаном Петровичем.

Как мне вечером рассказывали, Софья Андреевна устроила потом форменный допрос, предполагая, что ее хотели обмануть, — допрашивала всех слуг, пока наконец не явился чуть не плачущий Филька с повинной. Вся прислуга была глубоко возмущена этим допросом.

Днем к нам пришла финка, живущая у Ольги Константиновны, и рассказала, что у Чертковых находится Софья Андреевна, которую вызвала к себе Елизавета Ивановна под предлогом приезда к ней двух евангелических пасторов — Фетлера и еще какого‑то — в тайной надежде подействовать на ее отношение к Владимиру Григорьевичу.

Прошло с четверть часа. Вдруг Софья Андреевна подъезжает к нам сама в коляске. Она заехала за братом и его женой, чтобы взять их в Ясную, но они, вследствие нездоровья брата, не поехали. Софья Андреевна посидела у нас недолго, рассказывала всю утреннюю историю, называя Черткова идолом. Садясь в коляску, она стала говорить мне так, что кучер Иван все слышал, что Владимир Григорьевич злодей, что он разлучил ее с Л. Н., что он ей хочет напакостить, что он ей сказал, что она совсем здорова, и т. п.

— Если б вы сказали мне, что нездоровы и не можете играть, а я бы вам сказала: неправда, вы здоровы! Что бы вы подумали?

Вечером мы с женой поехали в Ясную. Я пошел к Л. Н., и мы с ним сели в зале играть в шахматы.

Он сказал мне:

— Утром действительно было роковое стечение случайностей, которые могли смутить Софью Андреевну: я боюсь, не огорчился ли Чертков. Если успею, я напишу ему.

Пришла Софья Андреевна — проявляла заботливость о Л.H., предлагала ему боржому. Она скоро ушла.

Пришли Ге и Саломон. Саломон сказал, что едет к Тютчевым, вдове Ивана Федоровича, сына поэта. Л. Н. сказал:

— Ивана Федоровича я плохо помню и мало знал его; я хорошо знал и помню поэта. С его дочерьми я чаще встречался. В Москве был такой дом Сушковых. Я там часто бывал. Там собиралось интересное общество. Впоследствии, когда мои взгляды изменились, я перестал бывать там. Я помню, как одна из дочерей Тютчева, кажется Анна Федоровна, вышла за Ивана Аксакова. Это был очень странный брак; он славянофил, а она почти не говорила по — русски. Впрочем, и поэт Тютчев охотнее говорил по — французски, чем по — русски.

Л. Н. спросил Саломона, кто была по рождению вторая жена Тютчева. Саломон сказал, что баронесса Пфефель, и сказал еще, что и Дарья Федоровна очень плохо говорит по — русски и что Иван Федорович всегда упрекал ее за это.

Л. Н. сказал:

— У меня был нынче очень милый человек, приказчик из галантерейного магазина в Москве. Он хорошо знаком с двумя балетчиками, которые у меня бывали прежде. Это истинно религиозный, серьезный человек. Он жаловался, между прочим, как трудно и стыдно ему бывает расхваливать дамам товар. Когда с ним заговоришь о религиозных вопросах, у него делается такое сосредоточенно — серьезное выражение лица, что видно, как он напряженно думает.