Вино в потоке образов - Франсуа Лиссарраг

41. Краснофигурная чаша; Ольт; ок. 510 г.

42. Чернофигурная ойнохоя; т. н. художник Талеида; ок. 550 г.

Типично греческая антропология, идущая путем последовательных исключений.[132] На симпосии она проявляется через пиршественную посуду: встреча пирующего с сосудом рождает смыслы.

Игровое взаимодействие между пирующим и сосудом также может строиться на диалоге, который становится возможным благодаря обычаю надписывать сосуды. Нам уже представился случай прокомментировать некоторые надписи, сопровождающие фигуративные изображения. Иногда они не связаны с контекстом, как, например, приветственные возгласы типа kalos или подписи художников, но чаще всего они состоят в непосредственной связи с персонажами, называя или дополняя их. Бывает, что они также передают реплики изображенных персонажей[133] [19, 21, 25, 9, 18, 27, 25].

Две обнаженные женщины полулежат, откинувшись на подушки [41].[134] Одна играет на флейте, а другая, та, что справа, держит нечто вроде стакана и протягивает своей подруге чашу. Мы читаем надпись, вписанную в поле изображения справа налево, по направлению жеста пирующей: pine kai su, «выпей и ты». Надпись поясняет динамику изображения: передача чаши сопровождается предложением выпить; вино ходит по кругу, как то и должно, а вместе с ним и речь.

Подобное предложение снова встречается на чернофигурном сосуде [42].[135] На нем изображены двое сидящих персонажей: слева флейтист, напротив него мужчина в венке из плюща, в руках у которого большой кратер. Как следует из наклонной подписи, его зовут Dionsios, «Дионисий»; это не бог, это человек, чье имя образовано от имени бога. Вертикально по краям изображения идут две надписи: слева начало подписи taleßdes epoiesen), «Талеид сделал меня», а справа эротическое восклицание neokleides halos, «Неоклид красив». Между лицами справа налево читаем: khaire kai pie, «веселись и пей».

44. Чернофигурная чаша; ок. 550 г.

43. Чернофигурная чаша; гончар Никосфен; ок. 530 г.

Надпись можно понять двояко, в зависимости от того, в какой интерпретационный контекст ее поместить; это может быть, как в предыдущем примере, передача слов пирующего, с которыми он обращается к флейтисту, и тогда фраза прочитывается в контексте представленной сцены. Или же, если эта надпись не дополняет изображение, а просто располагается на сосуде как таковом, речь будет идти о жанровой надписи, типа подписи или приветственного возгласа; в этом случае надпись не внутрииконическая, она обращена от сосуда к пирующему. Расположение и ориентация надписи от одного лица к другому заставляет думать, что это передача диалога. Однако художник хорошо сознает, что сосуд является не только полем для текста, но и носителем изображения: на сосуде, который держит пирующий, читаем начало надписи kalias ka(los), «Калий красавец». Мы видим, как на этом сосуде сосуществуют надпись маргинальная, выключенная из изображенной сцены, neokleides kalos, и надпись того же типа, kalias kalos, включенная в сцену. Изображение и надпись сочетаются на этом сосуде весьма изощренным образом, и переходы от одного плана к другому сделаны очень искусно.

Мы сомневались, какой статус присвоить надписи khaire kaipie, вовсе не из-за желания усложнить картину, а потому что в вазописи встречаются оба решения – речь, включенная в изображение, и собственно «речь сосуда». Второй прием, обращение сосуда к пирующему, встречается даже чаще [43][136]· Под зооморфной сценой, где два льва терзают быка, что в эпосе, согласно архаическому коду, означает доблесть героя, можно прочитать: khaire kai piei tende, «веселись и пей меня[137]». Указательное местоимение tende стоит в первом лице и обозначает сосуд, от лица которого и высказывается это приветствие. Глаголы стоят во втором лице повелительного наклонения и обращены к пирующему. Эти лингвистические признаки обуславливают ситуацию высказывания, которая ставит пирующего и его сосуд в положение собеседников.[138]

45. Чернофигурная чаша; ок. 550 г.

46. Чаша с кромкой; ок. 550 г.

Такие формулы нередко встречаются на чашах так называемых малых мастеров второй половины VI века. Это весьма изящные чаши, их верхняя кромка отделена от тулова чаши черной линией [45].[139]· В верхнем регистре орнамент сведен к минимуму: животное или пара животных, какой-нибудь персонаж или даже просто бюст. В нижнем регистре – надпись в одну строчку, с равными промежутками между буквами, приветствующая симпосиаста или называющая гончара. Надпись явно имеет орнаментальное значение и функционирует как украшение; вплоть до того, что в некоторых случаях надпись вообще является практически единственным изобразительным элементом, как, например, на этой чаше [40][140]» где написано su khaire kai piei, «ты, веселись и пей». Обращение к пирующему подчеркнуто местоимением в начале фразы, su, «ты»; никакого изображения, достаточно одной надписи.

Варианты подобных надписей интересны своим разнообразием. В них всегда встречается глагол khaire, который мы переводим как «веселись», но это еще и самая распространенная формула приветствия. Она вполне уместна на симпосии, участники которого стремятся получить удовольствие и наслаждение; этот термин использует поэт Феогнид, чтобы высказать радостное отношение к происходящему:

Любо мне пить беззаботно (khairo d'eupinon) и петь свои песни под флейту,Любо мне также держать звучную лиру в руках.[141]

Выражение Феогнида встречается почти слово в слово на одной чаше, где написано [47 a]:[142] khaire kaipiei eu, «веселись и пей вволю». Примечательно употребление наречия eu; французские выражения «bien boire» (пить в меру) и «boire bien» (пить вволю) не являются синонимами; греческое выражение подразумевает оба эти значения, а приглашение выпить содержит моральный оттенок, который нельзя не отметить: пить в меру, не злоупотребляя. Вспомним приготовления к пиру у Ксенофана и наставления Диониса в комедии Эвбула.[143]

47. Надписи на чашах малых мастеров, вторая половина V века.

48. Сианская чаша; ок. 550 г.

В других случаях выделяется адресат, su [47 b, с], или отправитель сообщения – чаша, которая говорит от первого лица, те [47 d]. На некоторых сосудах художники комбинировали разные типы надписей: подпись гончара Фрина, за которой следует приветствие [47 е] или же предложение выпить и эротический возглас [47 f].[144]· Слово kalos в одном случае даже употребляется в отношении сосуда, который присваивает себе этот эпитет [47 g] · kalon eimipoterion, «я красивый сосуд[145]». На другой, единственной в своем роде чаше, написано только одно прилагательное komatös, которое можно понять как указание на контекст использования этого сосуда, «праздничный сосуд», или, скорее, как эпитет Аполлона, редкий, но все же встречающийся, – Аполлон Комей [47 h].[146]

Игровой диалог между сосудом и пирующим помещает предмет в определенную обстановку и заставляет его функционировать в соответствующем контексте, то есть в контексте симпосия. Бывает так, что художник решает поместить себя в другой контекст, связав себя с моментом, предшествующим началу истории сосуда. На чаше, увенчанной плющом [48],[147] мы читаем khaire kai prio men, «здравствуй и купи меня» – и оказываемся в роли покупателей в гончарной лавочке; но орнамент чаши, венок из плюща, уже намекает на контекст ее употребления в будущем.

49– Фрагмент краснофигурного кратера; т. н. художник Клеофрада; ок. 500 г.

Лингвистические возможности такого рода надписей разнообразны и многочисленны; художники сумели использовать все богатство этих возможностей, положив начало длинной традиции говорящих сосудов. Приведем в конце замечательный пример этой графической изысканности – графической в обоих смыслах греческого глагола graphein, означающего одновременно и «писать», и «рисовать». На фрагменте одного кратера [49][148] рядом с персонажем, играющим на флейте, был изображен пирующий, от которого осталась лишь протянутая чаша. А на ней буквы: (kh)aire, «веселись». Обращение чаши к тому, кто из нее пьет, переадресуется, становясь обращением самого кратера, на котором и изображена эта чаша, к реальным симпосиастам. Вставное изображение, как будто бы возведенное в квадрат, функционирует одновременно и в художественном пространстве, на поверхности сосуда, и в пиршественном пространстве, сосредоточенном вокруг кратера, – неким подобием маленького спектакля, существующего как в визуальной, так и в вербальной сфере.