Датский король - Владимир Корнев

Звучные слова, рожденные там, в неведомом пространстве, были подчинены строгому ритму и отдавались в десницынской голове изысканной мелодией морозно-жгучего стиха:

Твой голос слышен сквозь метели,И звезды сыплют снежный прах.Ладьи ночные пролетели.Ныряя в ледяных струях,И нет моей завидней доли —В снегах забвенья догоретьИ на прибрежном снежном полеПод звонкой вьюгой умереть[217].

Вспоминая случай с журналом, художник чувствовал наверняка, что эти пленительные строки принадлежат поэту редкостного дара. Поэту, могучему ворожбою, и сейчас, возможно, совсем недалеко отсюда, колдующему за своим письменным столом.

Арсению чудился знакомый женский голос — именно он певуче декламировал стихи, и это был голос Ксении Светозаровой. Художник опять уже шел по проспекту, а воспоминания о балерине, о дорогом голосе никак не желали оставить его. Страсти раздирали его, а он всеми силами сопротивлялся: «Оставь — она неземная, недосягаемая, мало ли что было той ночью? Нас слишком многое разделяет — зачем ей нищий художник, который едва может прокормить себя? Вот уехала на гастроли и — кто знает? — может, забудет совсем… А одной любовью сыт не будешь… Нет, так тоже грешно думать — Бог есть Любовь, и этим все сказано! Только вот стихи: «Под звонкой вьюгой умереть». Зачем мне это? Нет, я здоров, молод и не собираюсь умирать! Достаточно одной смерти, и не нужно декаданса, эстетически приукрашенного безволия не нужно. Я живой и верую, а Господь есть Жизнь Вечная! И никогда нельзя терять Надежды…»

Он услышал тихое нестройное пение незнакомого духовного стиха: «Микола, Микола, Микола Святитель, Микола Можайский, Святитель Зарайский…». Оторвав взгляд от земли, Сеня увидел группу мужчин и женщин — странников с котомками за плечами. Они продолжали старательно выводить:

А знают Миколу неверные орды,А ставят Миколе свечи воска яры.

Богомольцы и богомолки стояли на коленях прямо перед ним, на припорошенной снегом мостовой, часто и широко крестясь, клали поклоны и смотрели на художника. «Как? Почему? Неужели они тоже знают… то есть видят?! Нет, невозможно! Я Арсений Десницын, я художник Арсений Десницын… Господи — прости Ты меня, заблудшего!» Сеня отвернулся от молящихся, обращаясь к небу, и тут только понял: он стоял перед небольшой зеленоглавой церковью в русском стиле недавней постройки, а над его головой, на алтарной апсиде горела неугасимая лампада перед мозаичной иконой Николая Чудотворца, ей-то и молились с таким усердием Божьи странники.

XX

Дальнейший путь был как во сне: запомнилось только, что намеренно свернул с проспекта, не желая проходить мимо проклятого звонцовского пристанища, что долго не мог преодолеть нервную дрожь. Как добрел до 9-й линии, даже не заметил, в себя же окончательно пришел уже в виду Благовещенской колокольни.

Возле своего дома он по привычке поднял голову вверх — посмотреть на знакомые окна под самой крышей — и глазам своим не поверил: в мастерской горел свет! «А если полиция по делу Ивана? Установили, где он скрывался, и теперь с обыском…» Арсений кинулся в подъезд и, не дожидаясь подъемника, подгоняемый тревогой, буквально взлетел на последний этаж. С трудом он переборол страх, повернуть назад считал для себя уже невозможным. Но было заперто изнутри. «Странно! Эти не стали бы закрываться». Художник тотчас же стал настойчиво дергать на себя круглую ручку звонка. Когда в квартире послышались ленивые шаги, хлопки шлепанцев по полу, он услышал ругань. Дверь открыл Звонцов!

— О! Хозяин явился не запылился. Бон-ж-жур! — заплетающимся языком произнес Вячеслав Меркурьевич, неопределенно развел руками, дескать, заждался, уже не знал, что и думать. Вид у дворянина Звонцова был такой, будто тот не первый час валяется на диване в обнимку с бутылкой: физиономия точно свеклой натерта, взгляд мутный, под глазами мешки. Затрапезный, когда-то дорогой, теперь же лоснящийся, весь в пятнах краски, десницынский халат был надет прямо на голое тело, а на впалой груди беспардонного гостя в редкой рыжеватой поросли, едва различимый, тускнел маленький нательный крестик. Несмотря на эту жалкую жанровую картинку в духе передвижников, Сеня так обрадовался, что тут же забыл о напастях миновавшего вечера и бросился душить в объятиях старого друга:

— Вячеслав!!! Это ты? Ты что, сбежал?

— Да нет, милок, я в тюрьме остался. А перед тобою тень отца Гамлета!

— Ты здесь! Как это возможно? Господи, да что же я говорю… Я так рад тебя видеть, значит, отпустили! Я верил, что не ты… Я знал, что Ивана не ты убил!

— Ну, брат, и сказал — знал, что не я! Откуда ты мог знать, когда я сам не помнил ни черта. А вот оказалось, что не убивал, — оправдали меня. Не виновен ни в ч-чем дворянин Вячеслав Звонцов, ч-чист!

— Тогда рассказывай, как оправдали, были же какие-то причины? Отсутствие улик, алиби или что там еще бывает? — в нетерпении расспрашивал Арсений, раздеваясь в прихожей.

Звонцов загадочно ухмылялся:

— Был свидетель. Единственный, но зато явился в самый ответственный момент. Уж приговор выносить собирались, знатоки римского права, — ха-ха! Мать их так… А тут он нежданно-негаданно — «Явление Христа народу». Ха-ха-ха!

— Да кто же, кто, в конце концов?! — Художнику пьяный кураж казался совершенно неуместным, кощунственным. Он напрягся, насторожился: что-то сейчас выдаст этот вечный баламут?

— Илья Ефимович Репин, картина «Не ждали-с»! — продолжал кривляться тот. — Да братец твой убиенный, колодничек, пришел! Своими ножками. Понятно?

Арсений так и застыл — на скамье в прихожей с шарфом на шее, с сапогом в руке — не веря своим ушам: «Что он несет?! Я же видел Ваню мертвого в участке на опознании и в церкви потом — сам же заказывал и отпевание раба Божьего Иоанна!»

— Tfe.i чего эт, Сень, второй сапог не снимаешь, а? Заснул, что ли? Я не убийца и освобожден в зале с-су-да — все по закону. И хватит скорби! — Скульптор взмахнул неверной рукой, чуть не опрокинул вешалку. — Братец твой все равно висельник, ты и с-сам знаешь — конченый человек… Я из-за Ваньки и из-за тебя столько денег потерял и десять лет жизни на нарах за эти пр-роклятые дни! Одна польза — в тюряге ногу вылечили. А мораль твоя мне уже поперек горла встала! Давай л-лучше з-за свободу и с-справд… За спра-вед-ли-вость, а?

— Э нет, Звонцов, мне теперь не до этого, а ты и так уже хорош! — Арсений никак не мог взять в толк.

что же произошло, но твердо решил для себя: «Теперь узнаю, как все было, все вытяну из этого ничтожества!» Он стал трясти несостоявшегося Буонарроти, хлестать его по щекам, в общем, усиленно вытрезвлять, приговаривая:

— Давай рассказывай подробности. Что с Иваном? Да очнись ты… Не хочешь говорить? Ну, отправляйся тогда к себе, животное!

Ваятель не ожидал такого натиска, губы его задрожали, и он и понес что-то невразумительное, похоже, напуганный тем, как в тишайшем Сене проявились вдруг черты его буйного братца!

— Не-е-т! Только не домой! Там гибель, п-понимаешь? Об-обложили, охотятся… Убить меня хотят, убить, п-нимаешь? Мас-соны, черт бы их побрал… Ни за что! У-ужас там, кровь на стенах, звезды! К-ка…каб-балис-тика… Н-надпись… Бр-р-р! Не вернусь туда — проклятое это место… А я в прихожей спать буду… Да-с-с на полу! Отсюда ник-куда не уйду — не сме-ешь пр-ро-гнать дворянина, т-ты! Ну не гони, брат… Прошу, ради Бо-о-га!

Сеня решил, что ваятель от пьянства и свалившихся на него бед совсем потерял рассудок, и, как всегда, пожалел (впервые он слышал, чтобы Звонцов умолял «ради Бога»), а тот бормотал еще что-то несусветное все о тех же пресловутых масонах, о каких-то кладбищенских гостях, пока сон не одолел его. Через несколько минут Вячеслав Меркурьевич уже храпел на всю мастерскую, и было понятно, что будить его бессмысленно.

До поздней ночи Арсений не находил себе места. Он бродил по «голубятне», продолжая копаться в себе, без конца прокручивая в голове сказанное злополучным другом, стремясь отделить бред от правды: «Что же он все-таки хотел сказать, пьяный баламут? Отпустили: на радостях, разумеется, голову потерял и в загул — с этим все так или иначе ясно, но при чем здесь Иван?» Наконец он рассудил, что самостоятельно ничего не выяснит. И все равно придется ждать утра, теперь же нужно было постараться заснуть, чтобы, по крайней мере, встать со свежей головой, а поскольку диван был уже занят «гостем», в прихожей пришлось устраиваться ему самому.

Истерическое дребезжание будильника пробудило даже Звонцова. Разлепив веки, он приподнял гудевшую голову с дивана и, толком не соображая спросонья и с похмелья, увидел перед собой раздраженное лицо Арсения:

— Ч-чего смотришь?

— Ты что там вчера про Ивана нес, Звонцов?