Датский король - Владимир Корнев

До поздней ночи Арсений не находил себе места. Он бродил по «голубятне», продолжая копаться в себе, без конца прокручивая в голове сказанное злополучным другом, стремясь отделить бред от правды: «Что же он все-таки хотел сказать, пьяный баламут? Отпустили: на радостях, разумеется, голову потерял и в загул — с этим все так или иначе ясно, но при чем здесь Иван?» Наконец он рассудил, что самостоятельно ничего не выяснит. И все равно придется ждать утра, теперь же нужно было постараться заснуть, чтобы, по крайней мере, встать со свежей головой, а поскольку диван был уже занят «гостем», в прихожей пришлось устраиваться ему самому.

Истерическое дребезжание будильника пробудило даже Звонцова. Разлепив веки, он приподнял гудевшую голову с дивана и, толком не соображая спросонья и с похмелья, увидел перед собой раздраженное лицо Арсения:

— Ч-чего смотришь?

— Ты что там вчера про Ивана нес, Звонцов?

— Кого? A-а! Не ве-еришь, значит. Ну, иди в полиц-цию — там тебе все-о-о расскажут… Мне не верит! Х-ха!

— Да ты пьян еще?! Хоро-ош гусь! Это в полиции теперь на водку дают?

— О гчего-ж — у тебя вз-зял. Каюсь! Надо ж было отойти-то… Ироды эти все ж у меня украли, ни гроша не оставили… А тебе жалко? Ви-ижу, пожалел для друга! Tt>i как там… это… ты картину окрес… отрес… Тьфу! Давай, говорю, картину! Мне срочно надо: заказчик ждать не любит…

Десницын молча протянул Звонцову давно приготовленный, аккуратно завернутый в крафт, перевязанный холст. Он хотел было еще что-то сказать, но только махнул в сердцах рукой и, накинув на ходу пальто, поспешил за разъяснениями в участок.

В двух шагах от дома, на углу Малого, возле часовни, художник услышал тонкий, срывающийся мальчишечий голос газетчика:

— Дамы и господа! Свежий номер «Петербургской газеты»! Спешите ознакомиться с последними столичными новостями! Вчера в присутствии Августейшей четы и делегации балканских стран на Манежной площади в память о славных победах русского оружия над турками и освобождении братского болгарского народа торжественно открыт памятник Великому князю Николаю Николаевичу-старшему… Очередной скандал в Государственной Думе! После Рождественских каникул депутаты продолжили дебаты о реформах в пользу евреев: трудовик Керенский громит черносотенца Маркова-2-го… Невероятное происшествие! Убитый встал из гроба, чтобы вступиться в суде за обвиняемого в убийстве! Сенсация! Покупайте «Петербургскую газету»!

От последнего «сенсационного» сообщения у художника в ушах так и зазвенело, да туг еще в Благовещенской зазвонили к обедне. Арсений бросился к мальчишке, не в состоянии выговорить и слова, только руку с мелочью протянул. Тот проворно выхватил свежеотпечатанный, пахнущий краской номер из кожаной сумки:

— Пожалуйте-с, господин! Три копейки с вас.

Десницын не стал брать сдачи — он с головой погрузился в газету и, уже не сомневаясь в правильности своего давешнего решения, ринулся теперь прямиком в Полицейское управление.

— Благодарствуйте, дяденька! — крикнул вслед рассеянному господину газетчик, с удовольствием заметив, что среди медяков попалось и несколько серебряных монеток.

XXI

Накануне, буквально чудом избежав неправого суда и оказавшись на свободе, Звонцов тотчас вспомнил надпись на стене мастерской, это ужасное memento mori, и, в который раз содрогнувшись от страха, понял, что о возвращении туда теперь не может быть и речи. Не долго думая, оправданный отправился прямиком на десницынскую «мансарду» — он знал, где тот прячет ключи. Не застав хозяина, Звонцов предался унылым размышлениям: как уйти от расплаты за роковую кражу старого надгробия. Плавное, что он для себя окончательно уяснил, анализируя свое, мягко говоря, незавидное положение: скульптуру придется возвратить на прежнее место любым способом, и чем раньше, тем лучше. «Она должна была остаться у Флейшхауэр в Веймаре, — надеялся Вячеслав Меркурьевич, — значит, придется ехать в Германию». Далее само собой следовало заключение: нужно соглашаться на предложение Смолокурова, сделанное в бане, чтобы без каких-либо затруднений попасть за границу и выкрасть бронзовый раритет. Сама судьба опять ставила ваятеля в зависимость от всесильного и вездесущего Евграфа, но и к нему идти с пустыми руками было бы совершенно бесполезно, а в очередной раз обращаться к Арсению, выпрашивать на продажу что-нибудь из его работ Звонцов теперь считал неприемлемым для себя. «Хватит! Не дождется больше Сеня, чтобы я, столбовой дворянин Вячеслав Звонцов, кланялся ему, умолял. „Самородок“, „талант“ — никогда ему не попасть в историю искусств!». Он был зол на Десницына, на целый свет — ситуация казалась безвыходной.

После спешного утреннего ухода Арсения гость тоже заставил себя подняться и, взбодрившись остатками «беленькой», окончательно вернулся к жизни. Тут-то в нем пробудился затаившийся было авантюрный дух и нашептал ему простейший способ заинтересовать князя-купца. «Ведь здесь же должны быть какие-то Сенькины работы — выбирай любую! От него не убудет, еще напишет… Приличия, сантименты — да плевал я на них! И думать нечего: возьму сам, сколько смогу, и отвезу Евграфу», — решил «благородный» Вячеслав Меркурьевич, потирая в азарте руки и даже не задумываясь над тем, что превращается в вульгарного квартирного вора. Он осторожно огляделся, будто кто-то мог за ним следить. Звонцов хорошо знал, где у Арсения стеллажи с работами, не раздумывая, подошел к ним и стал торопливо перебирать подрамники — как назло, ему попадались только чистые холсты и многочисленные наброски и рисунки, не было не то что какой-нибудь законченной картины, но даже и скромного этюда ни одного не попалось. «Что за чертовщина! Нужно еще поискать — может, что-нибудь интересное в рулон свернуто?» Большой рулон нашелся тут же, на стеллаже. Скульптор принялся было его разворачивать, но сразу понял, что это тоже нетронутый холст, далее негрунтованный. Возможно, в мастерской было еще место, где Арсений хранил работы, папки с заготовками, эскизами, но скульптор такого места не знал.

В бессилии опустив руки, Звонцов осел на стул — сердце колотилось, неужели он ничего не найдет? Осмотревшись, Вячеслав Меркурьевич увидел на станке посреди мастерской занавешенный подрамник. Он снял драпировку. Его поразило необычное свечение, исходившее от холста. Перед ним был пейзаж средневекового европейского городка, уютного, с островерхими крышами и башенками, булыжной мостовой на фоне окружающего горного ландшафта. Когда-то в Германии он вдоволь насмотрелся подобной натуры, впечатления тех лет перемешались, и память рисовала только типичный образ немецкой провинции, которому как нельзя лучше соответствовала новая работа Арсения. Звонцов отметил очень удачно построенную художником композицию: на переднем плане был любопытный дом, перекресток двух улиц, одна из которых взбиралась вверх, другая сбегала вниз, так что это угловое строение в одной части было двух-, а в другой — четырехэтажным. Скульптор решил про себя: «Типично, а все же как оригинально! Нет, такое можно было только из головы выдумать — ну и фантазия же у него!» Качество исполнения работы вообще изумляло: если бы не уникальная манера Арсения, даже без подобающей рамы можно было бы вполне признать пейзаж творением кисти какого-нибудь мастера, жившего веке этак в пятнадцатом-шестнадцатом. «Добился-таки своего, сукин сын… Сделал открытие!» Звонцову, однако, некогда было долго любоваться столь удачной «находкой». Он быстро упаковал ее в бумагу (уж чего-чего, а этого «добра» в десницы некой мастерской было предостаточно). Теперь у него в каждой руке оказалось по холсту. Упаковка нового пейзажа отличалась по цвету — была розоватой. Уходя, ваятель предусмотрительно оставил распахнутыми настежь двери на лестницу: в открытую квартиру заглянул бы любой вор, а Вячеслав Меркурьевич, таким образом, оставался практически вне подозрений.

«Повезло! — рассуждал Звонцов, спускаясь вниз. — Как раз то, что нужно, — куда уж лучше вещь? Первоклассная! Если Смолокуров на нее не клюнет, значит, я уже совсем ничего в искусстве не смыслю. Это для меня настоящий пропуск в Германию — путь к скульптуре будет открыт! Только бы Флейшхауэр не продала ее какому-нибудь ценителю! Но это невозможно — она всегда слишком нравилась ей самой.. Там-то я соображу, как выкрасть проклятую бронзовую болванку, а со Смолокуровым как-нибудь развяжусь. Сейчас главное с ним обо всем договориться, чтобы можно было ехать со спокойным сердцем… только бы успеть вернуть статую на кладбище, только бы успеть, иначе эти упыри из-под земли достанут, замучают совсем!» Вячеслав Меркурьевич долго не мог поймать извозчика, а когда наконец нашел свободного лихача, коротко бросил:

— Гони живо на Петербургскую сторону! За Лицеем. Не обижу.