Политические сочинения. Том V. Этика общественной жизни - Герберт Спенсер

Как только Джюди услышала шаги, еще раньше чем девушка появилась в двери, она бросилась с рычанием к кошке, стала ее рвать и затем гналась за нею двести футов.

Я видел всю эту драму целиком два раза, частями – много раз; другие видели то же неоднократно. Такое же заботливое удостоверение, что „путь свободен“; то же пользование той или иной из кошек; то же притворное негодование и попытка свалить воровство на кошку соответственными приемами – все это повторялось.

Я не думаю, чтобы я был неправ, заключая, что Джюди сознавала, что кошка не имела права лазать на стол за едой; что она подстрекала нарушить обязанность, а затем притворно сердилась, чтобы увернуться от ответственности, которую ум ее, однако, признавал.

Место и время не позволяют мне дать еще иные иллюстрации нрава этой собаки. Она представляла из себя крайний тип, но у меня бывали другие животные в этом роде, признававшие долг и „нравственную обязательность“, поскольку в большей или меньшей мере ожидал от них хозяин; но они исполняли этот долг, вообще говоря, всецело в связи с надеждами на награду или страхом наказания, иногда же из склонности (а не симпатии), какая вызывается предметом, доставляющим удовольствие либо выгоду. Идея долга, справедливости, „должного“ во всех таких случаях проистекала из себялюбия. Я отличаю эти проявления долга как „эгоистически-моральные“, „условно-моральные“, „формально-моральные“ (faschonmoral) или, короче, называю их „джюдеизм“.

Теперь я рассмотрю бегло „чувство долга“ или „должного“ в другом моем учителе – Понче. До сих пор я говорил о нем лишь отрывочно. Он не обидит ни одной живой твари и не тронет ничего, что, судя по внешности, потребовало известного труда. Самым поразительным доказательством является то, что я неоднократно причинял ему умышленно жестокую и продолжительную боль, нажимая ножом и даже прорезывая подкожные нервные узлы, причем нельзя было побудить его кусать или даже просто огрызаться на меня. Точно так же, будучи укушен собаками, даже сильно, он не станет их кусать. Для меня ясно, что здесь налицо „чувство долга“ или „долженствование“, совершенно отличающееся от тех видов поведения, которые я окрестил джюдеизмом. Я спрашиваю, почему он не кусает? Скажут, быть может, что из страха. Но если бы кто-нибудь видел, в каких мы с ним отношениях, я думаю, он тотчас же отказался бы от такого предположения. Я слишком ценю Пöнча, как достойного „субъекта“, чтобы делать такую нелепость, как внушать страх. Собака и ее хозяин находятся до такой степени „в раппорте“, что, если ей нужно, чтобы открыли дверь или удалили занозу либо насекомое, она приходит ко мне, и если я, положим, за моей конторкой, она подымается, кладет мне правую лапу на руку, а левой трогает меня за плечо, пока я не обращусь к ней, после чего она ясно показывает, что ей нужно, и, если дело заключается в удалении занозы или насекомого, она прямо показывает место, с точностью до квадратного дюйма и ближе.

Подумают, может быть, что она ничего мне не причиняет потому, что она так убеждена и уверена во мне – не думает, чтобы я мог ей по своей воле причинить боль. На первый взгляд кажется, что это соображение уместно, и оно приобретает смысл вследствие того факта, что, когда ей было менее 12 месяцев, егерь выстрелил в нее на близком расстоянии, причем ей в голову и туловище попало около 30 дробинок, которые я и извлек. Память об этой операции могла заставить Пöнча считать и надавливание ножом с моей стороны чем-то целительным.

Хорошо, но как объяснить тогда его поведение по отношению к моему костылю, который он не тронет, хотя при тех же условиях превратит в щепки неотделанную палку? Могут сказать, что если другая собака его кусает, он не отвечает ей из трусости. Такое объяснение не поможет. Он лает тогда с такой же энергией, как когда мы с ним возимся, но он не убегает прочь. Часто я не могу его в таких случаях отогнать, и вследствие этого его кусают еще сильнее.

Немного дней тому назад произошел инцидент, проливший еще больше света на идею „правды“, какая имеется у Пöнча (или Мöнка; он безразлично отзывается на обе клички). Я шел по очень узкой улице West Appledore, как вдруг собака значительно больших размеров схватила Пöнча и укусила так сильно его в морду, что пошла кровь. Пöнч оказал противление – первый раз, насколько я знаю: но он не кусался, а прибегнул к защите вроде квакерской и очень хитро придумал. Он схватил ту собаку крепко за заднюю ногу, повыше пятки, и приподнял эту ногу настолько высоко над землей, что туловище собаки очутилось в неустойчивом равновесии. Она некоторое время стояла неподвижно, очевидно избегая всякого движения из страха упасть на спину, и была, таким образом, в полной власти противника. Но она вовсе не страдала, ибо Пöнч не кусал ее, а лишь держал крепко. Наконец собака-зачинщица попыталась повернуть голову назад, чтобы куснуть Пöнча, но он предупредил ее, подняв ее ногу еще выше и повернув ее круговым движением в сторону, обратную движению головы противника – так, чтобы восстановить первоначальное расстояние. По истечении около 2 минут мне пришлось вмешаться, ибо приблизилась лошадь с телегой. Та собака незаметно ускользнула, а Пöнч принялся делать вертикальные скачки, подпрыгнув при этом несколько раз от земли так, как может подпрыгивать один лишь ножной мяч (football), и залился веселым лаем.

Сотни примеров, подобных тем немногим, которые я привел, убеждают меня в том, что у этой собаки было в душе чувство долга, совершенно отличное по роду от того, что я иллюстрировал и характеризовал как джюдеизм. Это действительно значит „поступать так, как желаешь, чтобы с тобой поступали“. Я наблюдал этот вид чувства долга, „должного“ (или нравственность) в целом ряде животных, и у меня вошло в обыкновение называть этот род „прямым чувством долга“ и поэтому подразделять нравственность на эгоистическую, эмоциональную, узкую внешнюю (fashon) нравственность, или джюдеизм, и прямую, т. е. настоящую, правдивую нравственность (Rectal morality).

Я никогда раньше не встречал двух столь крайних примеров преобладания мотивов одного и другого рода. Большею частью животные подпадают влиянию чувств обоего рода в разнообразной пропорции; многие – исключительно себялюбивым или мнимо-моральным побуждениям; а некоторые, кажется, не подчиняются ни тому, ни другому влиянию. Это крайняя форма „безнравственности“.