Однажды детство кончилось - Таня Стар

она достойна отдельного рассказа. Мы ехали на море, и он два часа рвал мидии, а потом сжёг напрочь весь свой улов, хотя уверял, что умеет их жарить на костре.

Зимой он посадил меня на спину и по колено в снегу совершил переход через заснеженное поле замёрзшего водохранилища, чтобы на том берегу разжечь костёр — с одной спички. Снег оплавлялся неровным кругом и шипел, а он снял очки, чтобы протереть стекла, и взгляд его сделался непривычно трогательным, почти детским:

— А не хочешь ли ты вырастить со мной самое могучее в мире Дерево игры? У нас не будет мёртвых веток, только живые! Отвечаю. И никакой зубрёжки!

В свадебное путешествие мы поехали к нему в МГУ, жили в Главном здании, днём гуляли по Москве и всё время попадали под ливень — каждый раз думали, что уж сегодня его не будет, а он был. Но зонт так и не купили. А ночью ходили в лабораторию, там Платон вёл какой-то непрерывный круглосуточный эксперимент для диссертации, сыпал непонятными формулами, спорил с коллегами. Когда я засыпала на его плече, шум ночных машин казался рокотом далёкого моря. Его голос убаюкивал. Он рассказывал мне сказки, которые я пыталась утром записывать, но не могла — они улетучивались с рассветом, как любые тревоги ночи.

Однажды я встретила папу на улице — случайно. Живём в одном городе, а никогда не виделись — ни разу за десять лет. Я уже окончила университет и была беременна нашей первой с Платоном дочкой. Папа сказал:

— Можешь поздравить! У меня родился сын! Я стал папой!

И улыбнулся одной из своих самых щедрых улыбок. Я безмятежно улыбнулась ему в ответ:

— У тебя есть шанс стать ещё и настоящим дедом!

Папа впервые в жизни посмотрел на меня внимательно и заинтересованно.

— Ты беременна? Ты замужем? Когда?

Через пять лет папин сын и моя дочь сидели за старыми папиными шахматами у нас дома. Дочка выигрывала.

Антоний и Клеопатра

Юлия Коморова

Ye Powers that smile on virtuous love,

O, sweetly smile on Somebody!

Frae ilka danger keep him free,

And send me safe my Somebody!

Robert Burns

Антон с Олей стояли под большой афишей нового фильма — красной с золотом. «Антоний и Клеопатра». Обе руки мальчика были заняты портфелями. Он отбивал их коленками — то один, то другой, внутри гремели ручки в пеналах — и рассказывал подруге:

— Я вчера к бабушке на работу зашёл, как раз попал на вечерний сеанс и посмотрел краем глаза. Про любовь!

— Для взрослых. Нас всё равно не пустят.

— Проберёмся. Я уже придумал, как. Нам обязательно надо, раз у нас любовь. И у нас имена даже похожи.

— Антоний — да. Но Клеопатра…

— Ты начало посмотри — Клео и Оля — разве не похожи?

Оля сомневалась. И Клеопатра была такая красивая — одета в золотые одежды, вся сверкающая, яркая. Оля была в школьной форме, с двумя косичками, перевязанными коричневой лентой, и пальцы в чернилах. Но ей было приятно, что Антон видит в ней сходство с актрисой.

С Тошкой они ходили в один класс, а до этого были в одной группе детского сада. И живут рядом на одной улице. Оля так привыкла к тому, что они всюду вместе, что известие о Тошкином переезде ещё не совсем уложилось у неё в голове.

— Так вы когда переезжаете?

— Сразу, как четверть закончится. Заберём документы. Я буду там ходить в другую школу, рядом с домом.

Вечером Оля рассказала всё маме — по секрету. Просто не могла не поделиться — и про переезд, и про Клеопатру. Она никак не ожидала, что мама тут же перескажет всё папе, а он расхохочется и будет теперь её всё время поддразнивать:

— Эй, Клёпочка! Клеопатра, сколько двоек сегодня принесла?

А через неделю мама объявила, что Оля уезжает на всё лето к бабушке в Донецк. Так она и не успела посмотреть фильм. И толком не попрощалась с Тошкой — так всё быстро произошло.

В Донецке было хорошо. Бабушка в первый же день напекла хворост — окунала форму на длинной палочке сначала в тесто, а потом в кипящее масло, и вытаскивала на поднос золотистые хрустящие розы. Их можно было есть прямо горячими, запивая молоком, а можно было остудить, посыпать сахарной пудрой и взять с собой на блюдечке во двор.

Вечером Оля сидела в густом малиннике у самого забора и выбирала самые сочные и спелые ягоды — они были пушистые и сладкие, сами падали в ладонь. На уличной лавочке с другой стороны забора уселась соседка тётя Муца, жена дедушкиного брата, и рассказывала другим кумушкам:

— Ольку-то, слышь, на всё лето к Нинке прислали — из Крыма сюда. От моря. Ты подумай — никому девка там не нужна. Свекруха заявила, что не будет с ней возиться, у ней своих дел полно.

— Ой, разведётся Галка с ним, помяни моё слово! Мужик у ней никудышний совсем, даром что моряк. Прошлый раз, как приезжал, ни одного дельного слова от него — всё хиханьки да хаханьки.

— Дык она, небось, и позарилась на него, что моряк. Денег они гребут!

— Та тю на тебя! Не больше, чем в шахте!

— Отож я и говорю: разведутся!

Оля продолжала запихивать в рот красные ягоды, но вкус у них изменился. Сладость ушла.

В конце месяца неожиданно пришло письмо от Тошки.

«Здравствуй, Клео!

Я так и не ходил на этот фильм. И ты не ходи, если у вас он идёт. А то будет нечестно.

Я уже переехал на новую квартиру. Она на самом высоком пятом этаже. И у нас есть балкон. В зале. Там можно вешать бельё и курить. Я пробовал курить с пацанами на улице. Не понравилось.

Двор здесь огромный. Очень много детей. Есть футбольная площадка. Мы с пацанами всё время играем в футбол. Девок тоже много. Но все какие-то дуры. Дразнятся и нарываются.

По выходным ездим на море, на Омегу. В прошлом году было веселее на Херсонесе. Помнишь, как мы ныряли там? А потом играли на раскопках? На Омеге очень мелко и полно народу. Плывёшь и натыкаешься на кого-нибудь.

Когда ты вернёшься? Твоя мама говорит, что в конце августа. Это долго. На конверте я написал свой новый адрес. Пиши на него.

Твой Антоний.»

Оля тут же